– Крыть ему, по ходу, нечем, – сказал Виктор, с трудом сдерживая смешок.
Я ничего не ответил и открыл в суазоре свою переписку с Лидой о фотографии «Патрокла». Виктор с любопытством заглянул мне через плечо.
– Не знаешь, кстати, где она? – шепотом спросил он. – Вроде не было всю неделю. И в соцветии ничего не пишет.
– Не знаю, – сказал я.
– Не звонил? – удивился Виктор. – Ну, ты даешь! – Он посмотрел на меня с наигранным осуждением, забавно наморщив лоб. – Я бы на твоем месте…
Соколовский что-то с жаром доказывал о венерианских кораблях, размахивая руками.
Я открыл карточку Лиды в списке контактов, провел пальцем над ее сетевым номером, не касаясь его, и надавил на яркую кнопку с иконкой мгновенного сообщения. На экране всплыла клавиатура, я даже начал набирать «привет» – «п», которая сама превратилась в прописную, «р», «и»… – но остановился.
– Это в принципе, в принципе невозможный сценарий! – распалялся Соколовский. – Да вы хоть представляете себе, что сейчас бы творилось?! Это же нужно вообще не иметь ни малейшего понятия о…
– Тебе помочь? – Виктор толкнул меня локтем.
Я отвернулся, пряча от него экран.
– Очевидно же, – говорил Соколовский, – что о захвате кораблей во время штурма искусственной луны тогда не говорили, так как в противном случае…
– Да что с тобой, старик? – хмыкнул Виктор и вытащил собственный суазор.
Я так и не отправил Лиде сообщение.
После лекции я чувствовал себя, как после часовой политической агитации. Я вышел с Виктором в коридор, всерьез подумывая о том, чтобы прогулять следующую пару – Соколовский умудрился нас задержать, до звонка оставалось меньше десяти минут, а мучиться еще полтора часа, выслушивая очередные бредни теперь уже от другого титулованного профессора, мне не хотелось.
В толпе студентов у поточной промелькнула Лида – в теплом свитере с широким воротником и заплетенными в толстую косу волосами. Она спешила к лифту, однако, когда я выбежал к лифтовой площадке, ее уже не было.
Завибрировал суазор. Я развернул экран и увидел сообщение от матери:
«Я знаю, ты очень занят, но загляни сегодня? Я тебя столько времени не видела. Надо поговорить».
Я кивнул головой, как бы соглашаясь – мама давно звала в гости, – и даже всерьез подумывал съездить к ней вечерком, но не поехал, провалявшись вместо этого на кровати в общежитии и перечитывая старые сообщения Лиды в сети.
62
Мама умерла спустя неделю после того, как сепаратисты разбомбили военную базу на искусственной луне. За эту неделю я ее так и не навестил, хотя она не раз приглашала меня, а я не раз собирался.
У нее был ишемический инсульт.
Ни одно из многочисленных обследований, на которые она уговорила поликлинику, не показало каких-либо предрасположенностей; она даже не входила в группу риска. Однако одним вечером она написала мне сообщение на суазор, заварила чай, поставила на стол корзинку с пирожными, словно ждала меня в гости, пригубила чай (черный, терпкий, с ромашкой, как любила) и – неожиданно выронила чашку. Старомодная фаянсовая чашка с золотой каймой и фигурной ручкой, которую мама уже однажды разбила и склеила, старательно собрав все двенадцать осколков (кроме последнего, тринадцатого, оставившего маленькую щербинку на краю), раскололась прямо по линии склейки на три аккуратные, почти симметричные части. Ароматный чай впитался в ковер.
Медики говорили, что мама прожила после инсульта еще двенадцать часов.
Я представлял, как она лежит на боку, рядом с разбитой чашкой, согнув в коленях ноги и вцепившись зубами в большой палец на правой руке – прокусив кожу почти до кости. Ее можно было спасти через час, через два, через три… Но она пролежала так двенадцать часов, одна, в пустой квартире, пока свежие эклеры засыхали в корзинке на столе. А тело ее обнаружили спустя еще два дня.
Все произошло случайно. Соседка решила заглянуть к ней в гости, однако мама не открывала дверь и не отвечала на звонки. Соседка не придала этому значения, но вернулась на следующий день. Мама так и не появилась в сети, к двери никто не подходил, и соседка связалась с домоуправлением, а те, недолго думая, вызвали полицию.
Когда я приехал, дверь в квартиру была аккуратно снята с петель – вырезана из стальной рамы лазерным автогеном. В гостиной стоял запах. Маму грузили в черный мешок. Пирожные в корзинке лежали на столе.
Я застыл посреди гостиной, мешая медикам пройти. Я не плакал. Я даже ничего не говорил. Я смотрел на осколки фаянсовой чашки и пятно от чая на ковре. Я побоялся заглянуть в черный мешок, который двое рослых мужчин из неотложки вынесли на носилках в коридор.
Я был спокоен. Правда, соседка потом говорила, что губы мои побелели. Меня допросил полицейский, и я подробно ответил на все вопросы. На все, кроме одного. Он спросил, когда я в последний раз связывался с матерью, я стал вытаскивать из кармана суазор, но руки задрожали, и я долго не мог запустить приложение для мгновенных сообщений, промахиваясь мимо квадратной иконки, которую застилали багровые пятна.
– Ладно, неважно, – сказал полицейский. – Значит, приезжали вы сюда нечасто? Два-три дня назад не планировали заглянуть к маме в гости?
Я покачал головой, держа перед собой залитый кровавой мутью суазор.
– С экраном что-то, – заметил полицейский.
– Да, – пробормотал я. – Уже давно. Но сейчас стало хуже. Придется купить новый.
– Жаль. Они дорогие.
– А почему вы спросили?
Полицейский показал на пустую чашку на столе. Суазор выпал у меня из рук.
Кремацию назначили через три дня.
Я пришел один – я даже не подумал кого-то пригласить, хотя Виктор потом обижался, как будто я забыл позвать его на торжественный ужин. Зато явилась соседка, которая обнаружила труп, и – все. Мать была атеисткой, так что священник тоже не пришел. Заиграла сдавленная музыка, и картонный гроб въехал на траволаторе в кипящий огонь. После этого прах замуровали в стену, и от матери, от всех ее беспокойств, ипохондрии, навязчивых советов, от ее любви к пирожным и страхом перед всем, что происходило за пределами Москвы, осталась только простенькая табличка с именем, датой рождения и смерти.
Я не плакал.
Я поехал домой, на квартиру матери, которая теперь принадлежала мне, сел за стол в гостиной и занялся чашкой. У меня никак не получалось нормально склеить осколки – мгновенный клей застывал так быстро, что я не успевал выровнять части. Приходилось промывать криво сросшиеся осколки растворителем и начинать все с самого начала, аккуратно нанося тонкую полоску клея на рваные края. Это было похоже на пазл из трех частей, который я никак не мог собрать.
После десятой или двенадцатой попытки я сдался, бросил на стол бесполезный клей и только тогда заметил, что руки у меня трясутся, как у старика.
