Но ее запал быстро вышел, глаза потускнели. Она опустила голову.
– Это ты меня извини.
Я с трудом сдерживал слезы.
– Ну, – сказала Лида, – я пойду.
Я встал, но она неумолимо подняла ладонь:
– Не надо меня провожать, – и добавила тише: – Не сейчас.
Подчеркнуто тихо закрылась дверь, слились с тишиной ее шаги. Я упал на кровать и уткнулся лицом в мятую пропахшую сном подушку.
У меня умерла мать, но я плакал, потому что Лида ушла.
Тень в комнате еще раз качнулась и, пролетев по стене, исчезла, как от взмаха чьих-то ресниц. Вновь засветило солнце.
Я вскочил с кровати и, даже не надев куртку, выбежал в коридор.
Лида шла по аллее – без меховых наушников, в незастегнутом пальто. Я окликнул ее, и она остановилась, не оборачиваясь. Я в точности знал, что ей скажу – я извинюсь за это дурацкое признание, поблагодарю за то, что она пришла, попрошу быть мне другом, быть мне хоть кем-то, только не уходить.
Но я молчал. Лида стояла ко мне спиной.
– Лида, – с трудом выдавил я из себя.
Она коснулась рукой спутавшихся на затылке волос и обернулась. Она плакала.
Больше я ничего не говорил.
Я подошел к ней так близко, что почувствовал ее дыхание на щеке – судорожное, неровное, как у меня, – обнял за плечи и поцеловал. Первую секунду она стояла не двигаясь, оцепенев от удивления, плотно сжав непокорные холодные губы, но потом губы ее приоткрылись, я почувствовал в волосах ее руки и крепко прижал к себе.
Я был в одной лишь рубашке, но не чувствовал холода. Слезы стекали по ее щекам.
– Я тебя провожу, – сказал я.
Мне не хотелось ее отпускать.
– Ты так заболеешь, – сказала она.
Я покачал головой.
– Мне не холодно, – сказал я. – Мне…
– Мне правда пора, – сказала она. – Давай потом. Все это так…
И я отпустил ее. Лида отвернулась, вытащила из кармана платок и принялась тереть раскрасневшиеся от мороза щеки.
– Потом, – повторил я, – потом ты снова…
Лида спешно застегивала пальто.
Солнце затянули тучи, ветер усилился. Резкий пронзительный холод медленно подбирался к горлу, как приступ удушья. Жизнь убывала с каждым порывом ветра.
– Нет, – сказала Лида. – Я тебе обещаю. Поверь. Ты заслуживаешь… Мы оба заслуживаем наконец во всем… Но просто не сейчас. Сейчас я еще…
Я молчал.
– Иди, – сказала Лида. – Ты правда так заболеешь. Тебе еще этого не хватало! Холод такой, что даже меня пробирает.
Я продолжал стоять.
Тогда Лида улыбнулась, подошла ко мне ближе, ее влажные красные губы приоткрылись, и она мягко произнесла…
60
– Как вижу, свет уже перестал беспокоить?
Я сидел на кровати, дожидаясь, пока Таис подготовит шприц для второго укола.
– После этих ваших… – Я покосился на огромный шприц, напоминавший, скорее, шоковое оружие, чем медицинский прибор. – После этих инъекций какое-то время – да, но потом – снова. Вы, наверное, просто прибавляете яркость, – добавил я.
Таис сделала вид, что не расслышала последних слов.
– Скоро все пройдет, – пообещала она. – Полностью.
Таис опустила шприц и задумалась о чем-то. Казалось, она делает какие-то сложные вычисления в уме.
– Второй укол?
Таис помотала головой.
– Надо подождать.
– А что это вообще? Довольно болезненно на самом деле.
Я потер шею, кожа на которой воспалилась после первой инъекции. Таис быстро взглянула на меня и поджала губы – было видно, что ей не очень-то хочется об этом говорить.
– Я же объясняла. Твоя светобоязнь. Эти уколы снимают симптомы. Тебе ведь становится лучше?
Таис нажала на какие-то мелкие кнопки на тупом коротком дуле электронного шприца.
– Впрочем, о чем это я? – сказала она с усмешкой. – Ты же не веришь в светобоязнь. Мы же тут специально тебя пытаем.
– Я уже и не знаю, во что мне верить, – сказал я.
Таис промолчала.
Стены едва светились, по углам залегали длинные приятные тени, и тюремная камера выглядела удушающе тесной и еще более пустой. Я подумал, что если Таис не обманывает, то я уже два года не выходил отсюда – два года не видел ничего, кроме светящихся стен.
– А где твой напарник? – спросил я. – Не боишься приходить сюда одна?
Таис подняла указательный палец – я даже решил, что сейчас она приложит его к губам – и показала на красный глазок камеры над дверью.
– Я не одна.
– А сюда он зайти стесняется, что ли?
Таис повернулась к камере спиной.
– А ты хотел бы? Мы решили, тебе проще будет со мной. Правда, я была не совсем с этим согласна.
– Понятно, – сказал я.
– Нет! – неожиданно вспылила Таис. – Ничего тебе не понятно!
Она быстро успокоилась и провела ладонью по лбу – как будто проверяла, не начался ли у нее жар.
– Дело в том… – неуверенно проговорила Таис. – Дело в том, что в этот раз и в самом деле все как-то иначе.
Она заходила по комнате.
– То, что ты непонятным образом узнаешь меня, и эта Лида. Мне кажется… Я даже не уверена, как это объяснить. Я как-то влияю на твои воспоминания.
– О чем ты говоришь? – не понял я. – Как можно влиять на чьи-то воспоминания?
Таис устало вздохнула.
– Скажи, – она подошла ко мне совсем близко, – а какое твое самое первое воспоминание?
– Что? Ты про младенчество?
– Нет, я имею в виду, какое твое самое первое воспоминание здесь?
Таис произнесла последнее слово так отчетливо и громко, что мне даже послышался тот резонирующий звон, который частенько доносился с потолка, когда она говорила со мной через модулятор.
– В этой камере? – уточнил я.
– В нашем учреждении, – поправила Таис.
Я задумался.
Ответить почему-то было непросто. Я закрыл глаза, зрение мешало вспоминать.
Темнота.
Темнота, пугавшая не меньше, чем выжигающий глаза свет. Тесная роба из грубой синтетики, в которую облачают мертвецов. Я лежал на жесткой, затянутой полиэтиленом кровати. Я задыхался, я не мог пошевелиться. И понятия не имел, где нахожусь.
Но нет, так я чувствовал себя множество раз, просыпаясь от удушья в глухой темноте. Было что-то еще, что-то очень важное, о чем я никак не мог позабыть.
