Мне в плечо вонзилась огромная игла, и мышцы на руке свело судорогой. Я покачнулся и захрипел, выпучив глаза. Таис побежала к двери. Руки мои затряслись, как во время припадка, и я повалился на пол.
Последним, что я услышал, был звук закрывающейся двери.
45
Лида исчезла из сети, не отвечала на сообщения и звонки, и в жизни без нее образовалась пустота, которую я не мог ничем заполнить. Я искал спасения в учебе, хотя уже не был уверен в том, что хочу летать на кораблях.
Все изменилось, как говорила Лида.
О войне почти ничего не писали, молчали, точно от страха сболтнуть лишнее, даже официальные каналы, а в институте началась предполетная подготовка – три раза в неделю нас отвозили в похожий на бомбоубежище комплекс, где с помощью центробежного ускорения имитировались взлетные перегрузки.
А еще нас заставляли надевать костюмы, которые стискивали тело так, что темнело в глазах.
Виктор стойко переносил эти бесчеловечные испытания, а я после каждой экзекуции едва стоял на ногах. На старших курсах вновь ходили слухи, что многих исключают по результатам клятых предполетных, и я всерьез боялся попасть в черные списки.
Как-то, после особенно мучительного аттракциона с центрифугой, когда я сидел в раздевалке, раздевшись по пояс и беспомощно уставившись перед собой, Виктор панибратски хлопнул меня по плечу и сказал:
– Не жалеешь, что не стал переводиться?
После этого мы не разговаривали неделю.
Я пытался найти Лиду – звонил на ее номер, писал сообщения в сети. Она не отвечала. Казалось, ее и не существовало вовсе – по крайней мере, не в том мире, в котором я тогда жил.
Виктор сам пошел на мировую и заявился ко мне в общежитие с ящиком дешевого пива. Поначалу я не хотел его пускать, но потом передумал – видимо, мне просто хотелось выпить.
– Половина курса стонет от этих предполетных, – рассказывал Виктор, открывая первую бутылку. – А первая практика уже, считай, через полгода.
– Ты как всегда обо всем знаешь, – сказал я.
Виктор поставил бутылку на пол.
– А о чем тут можно не знать? – Он картинно всплеснул руками. – Ты тут в отшельника превратился. Не знаешь, кстати, что на неделе с параллельной группой было?
– И что было?
– Ну, как что. Скорую вызывали. Так что у тебя еще на самом деле…
Он поднял бутылку и поднялся на ноги.
– Давай! – провозгласил он. – За космос! За наши будущие назначения!
– И за то, чтобы на занятиях мучили поменьше, – добавил я.
И сглазил.
44
Во втором полугодии ввели новый предмет – «Нейродинамика и системы мнемонического шифрования», – программу которого опубликовали только перед самым началом курса, из-за чего по осмелевшему соцветию разлетелись многочисленные слухи, шутки и спекуляции. Говорили, что нас якобы собираются превратить в психологический факультет – постепенно, предмет за предметом, – так как из-за разгоревшегося кризиса резко упал спрос на операторов космических кораблей. Впрочем, таинственный предмет свелся в итоге к обычным лекциям по системам шифрования нейросистем последнего поколения.
Вел нейродинамику Тихонов, которого я хорошо знал по лабораторным. На первом занятии он долго рассказывал о системе мнемонического кодирования, позволяющей внедрить кодовую последовательность в воспоминания так, что сам оператор фактически не знал бы этот код и не смог бы его выдать.
После того как Тихонову в пятый раз задали один и тот же вопрос – каким образом система считывает код, даже если оператор его не знает, – он принялся объяснять все тоном преподавателя в детском саду:
– Поймите, – говорил он, – вот что такое воспоминание? По сути – это некоторая электрическая реакция на раздражитель. Для человека – это то, что создает его эмоциональный фон. Для машины – просто разряд, не более. Упрощенно это можно описать как некий диалог – какой-нибудь запах, образ, имя вызывают у вас определенную реакцию, и она представляет собой элемент, кусочек кода.
– То есть код может выглядеть так: кубик, игрушечная машинка, запах детской неожиданности? – пошутил кто-то в первом ряду.
– Что-то в этом роде, – рассмеялся Тихонов. – Мы называем такие вещи маркерами. Они искусственно внедряются в воспоминания, при этом сами вы ничего не поймете и не почувствуете. На самом деле мы попробуем простую систему мнемонического шифрования уже на лабораторных в этом полугодии. Беспокоиться вам не о чем, – поспешил добавить Тихонов, когда студенты взволнованно зашептали. – Ваши воспоминания не пострадают.
Воспоминания не пострадали.
Однако лабораторные по нейроинтерфейсу во втором полугодии усложнились настолько, что финальный экзамен не сдала треть курса. Не было никаких световых туннелей и лабиринтов, а время выполнения задания, которому раньше не придавали особого значения, стало одним из главных критериев оценки.
Сеть изменилась.
Она в точности копировала реальную систему управления кораблями и представлялась мне пронзительной пустотой, заполненной лишь собственными мыслями. У меня не было чувства, что я блуждаю в запутанном лабиринте, создаваемом на ходу привередливой машиной, которая изо всех сил пытается скрыть единственный выход в реальный мир. Время, пространство, движение – все это исчезало в тот самый миг, когда ты подключался к сети.
Я долго не мог описать свои чувства во время нейросеансов, пока наконец не понял – теперь все существовало одновременно, последовательность действий, причины и следствия не имели никакого значения, и то, что ты только собирался сделать – скорректировать вектор движения, задействовать резервную энергетическую магистраль, – было уже сделано, и тебе оставалось только осознать это.
Я едва не сошел с ума.
Виктор, впрочем, описывал свои сеансы иначе – он говорил, что, подключившись к нейроинтерфейсу, низвергается в стремительную пропасть и, только выполнив задание, выстроив в уме сложную, как военный код, последовательность сигналов, может остановить свободное падение в пустоту.
Мы говорили с несколькими сокурсниками, и все рассказывали о своих ощущениях по-разному, словно нейролинк подстраивался под каждого из нас, воплощая самые сокровенные кошмары.
Пересдачи стали обычным делом. Как и поздний выход. Зачастую одна-единственная ошибка становилась фатальной, и ты застревал внутри неисправной машины, воспроизводящей одну и ту же запись по кругу, теряя способность контролировать мысли.
Тихонов тогда нередко задерживал нас после занятий, объясняя, как важно уметь концентрироваться, освобождать сознание и даже советовал заниматься восточной медитацией. Виктор любил подшучивать над ним, хотя сам едва справлялся с лабораторными.
Я был почти уверен, что мы оба не дотянем до четвертого курса, однако последний в году экзамен – симуляцию, в которой требовалось управлять маршевыми и маневровыми двигателями одновременно, вставая на геостационарную орбиту, – мы сдали с первого раза.
