— Завтра явишься. — Балабуев говорил раздраженно (признак слабости!). — Пусть прокурор решает. Может, он добрый.
— А музей?
— Как вам нравится? В музей ему захотелось. В тепленькое. Не могу больше тебя, Картошкин, на длинном поводке водить. Раз сам себе помочь не хочешь. Посидишь до слушания. А там под залог, если деньги есть. Заодно и место музейное освободишь. Откуда я знаю, для кого? Кто под судом и следствием не состоит.
Балабуев брал на испуг. Есть ли у нас в стране это слушание, и этот залог? В Америке есть (мы их кино смотрим), а здесь? Опытные люди говорят, нужно прямо судье заносить. Но не с нашим счастьем. Посадили тебя в музей зачем? С прекрасным полом чаи гонять? Не так? А как?
Балабуев еще разводил пары, а Картошкин выложил фотографии с выставки. Современного нашего мира. Безрадостного, даже с претензией на уродство. Всех этих инвалидов, пьяниц, затертых до полного убожества горожан.
Балабуева было трудно удивить, он фото просмотрел и не удивился. — Я такое сам вижу. Леонида Германовича спроси, он тебе расскажет. Спроси своего благодетеля. (Считалось, что именно Шварц спас Картошкина от тюрьмы).
— А вот эти. — Картошкин дал другую пачку. Тут всё было иначе. Стенд с мозаичным императором, перед ним троица раскрашенных и расставленных на белой плоскости голов. У каждой своя подставка, постаментик. Засняты все вместе (общим планом) и отдельно, в разных ракурсах. Хорошая работа.
— Что за ювелирторг? — Балабуев пригляделся. Скульптуры (а это были женщины) напоминали витрину ювелирного магазина, ясно, что цветные бусы, стекляшки, нарядные шнурки и цепочки — всего лишь муляжи, подделка, дешевая бижутерия, но убрано, раскрашено, расставлено красиво, чем не драгоценности. Одну скульптуру — повыше и в центре — венчала корона. Ясно, примитив, стекло, блестящие камешки. Но ведь корона. Царская, не иначе. Все снято крупно, в упор, можно было рассмотреть густо закрашенные лица. Брови, губы, пунцовые щеки, матовую белизну кожи. Каждая в своем роде. Может быть, нарочито, с пережимом, но, видно, так и было задумано, сосредоточить, обострить внимание. И удалось. Балабуев — сухарь, а не человек, вертел каждый снимок, рассматривал с интересом.
Картошкин молча наблюдал. Тот же снисходительный взгляд, Балабуев перехватил. С этим он разберется позже, а пока собрал фотографии, каждую в свою сторону (они сильно отличались), еще раз переглядел.
— Никого не узнаёте? — Спросил Картошкин.
— Не финти. Узнаёте, не узнаёте… Прямо говори.
Картошкин, не торопясь (чувствовал подлец себя хозяином положения), вытащил из колоды тот самый царский снимок. — А эту?
— Хм. Берестова?
— Вам виднее.
Балабуев повертел фотографию и глянул так, что у Картошкина кровь должна была застыть в жилах (но не застыла). — Что еще?
— К остальным приглядитесь. — Посоветовал Картошкин и тут же пояснил, опасаясь следовательского гнева. — Из музея. Византийские типы, восстановленные по первоисточникам.
— Не понял? Что еще за Голливуд?
— Они раньше реконструкцию голов проводили. С момента основания музея. По черепам. Это и есть натуральные византийцы.
— А Берестова причем?
— Преемственность показывают. Одна компания.
— А эта? — Балабуев ткнул пальцем в выбеленную голову с алыми губами.
Картошкин даже удивился. — Сергей Сидорович, вы что? Отстали от жизни. У нас с этим делом полный византий. Труженица игрищ и забав.
— Бред какой. — Не удержался Балабуев от обывательского суждения. — Это как понимать, кости перетряхивают для современной жизни? Что в этом музее делается? Ты можешь объяснить?
Настал черед Картошкина проявить характер. Он не спешил. А Балабуев гнал. Жгло его предчувствие находки.
— Не знаю зачем. — Видно было, и впрямь Картошкин не знает. — В музее большой отдел этих скульптур. Вернее, не скульптур, а моделей, византийских типажей. Восстанавливали их когда-то по научным методикам. Было такое увлечение. Как иначе в историю заглянуть? А так, считалось, достоверный портрет. Коллекция наверху — только меньшая часть. Большая — в подвале. Из подвала и взяли. Стряхнули пыль, отдали скульпторам, те раскрасили и вот… Картинки с выставки.
— Кто такое сообразил?
— Кульбитин, Плахов. Кто-то из них, или оба. Открыли хранилище, отобрали и вынесли.
Пока Балабуев недоуменно пересматривал фотографии, Картошкин продолжал рассуждать. Сейчас они вели разговор на равных. — Никакого криминала. Кто бы не додумался. Кульбитин был живой, а для искусства сейчас это находка. Не знают чем себя занять. Не то, что бюсты, унитазы золотом расписывают с бумагой вместе, а потом в позах фотографируют. Творят. Желтое на желтом. Направление такое. И для искусства, и для диагноза. Если с организмом что не так, сразу видно. Сходите, поглядите.
— Схожу. Что ты раньше молчал?
— Думаете, просто догадаться. А еще в хранилище заглянуть. На это дни ушли. Зато теперь точно докладываю.
— Но зачем? Смысл какой?
— Для искусства понятный. Уже сейчас в газетах пишут. Мир современный, грубый, заниженный. И великолепие, как бы извне. Может быть, действительно, воскрешение мертвых. Посмертная реабилитация. Вам, как юристу…
— Что ты гонишь? Какое воскрешение? — Возмутился Валабуев. — Ты помоги с убийством разобраться. А не это… сохрани и помилуй… В других местах будешь рассказывать. — И мстительно добавил, — если не спасу и сохраню.
Картошкин не дрогнул (окреп мужик). — Допустим, сенсацию хотели устроить, если бы Кульбитин был жив.
— Плахова расспросить еще раз? — Обдумывал Балабуев.
— Сидит тихо, интереса не проявляет. Кульбитина работа? А Берестова эта, чего?
— На открытии не видел. — Рапортовал Картошкин. — Это точно. Мне говорили, отец у нее чуть живой.
— Черт знает что. — Подвел итог Балабуев. — Предчувствие находки исчезло, как не было. Пустой номер.
— У нас это называется, тайны науки. — Скромно уточнил Картошкин и глянул на следователя, как он теперь привык.
Балабуев не нашелся, что ответить.
Глава 35
Встречу профессора Памфилоса и Семена Иосифовича Заксa нельзя считать неожиданностью даже для недогадливого наблюдателя. Всё в жизни так или иначе связано, и, если нужные лица не сталкиваются, значит, они могут обойтись друг без друга. А иначе бы обязательно сталкивались. Правильно говорили земляки Памфиласа — древние греки, это рок или судьба. И сама случайность (как часто кажется) на самом деле оказывается скрытой закономерностью. Такая, например, как случилась с Павлом Николаевичем Кульбитиным. До сих пор милиция разбирается, где случайность, а где и похуже…
Встретились заинтересованные лица в служебном кабинете Семена Иосифовича. Нужно полагать, впервые. Профессор уважительно осматривался, хоть и старался любопытство скрыть. Кабинет был большой, светлый, с видом на площадь. Вернее, площадь угадывалась за белыми, плотно сдвинутыми шторами. Портрет со стены смотрел на Памфиласа и, казалось, подбадривал. — Ну, молодец, если попал, значит, располагайся.
