– Кто это был, как думаешь? – спрашивает Мэл, причесывая бабушку.
– Опять копы? – пожимаю плечами я. – Или олени? Не знаю.
– Неужели мы так и не узнаем?
– А если даже узнаем – не пожалеем ли?
Бабушка запрокинула голову и прикрыла глаза – совсем как Мария Магдалина, когда чешешь ее за ушком. Причесывать бабулю может только Мэл, другим она не разрешает. Во время процедуры она ничего не говорит, да и потом тоже (а уж о том, чтобы поблагодарить, и речи не идет), но все эти пять минут сидит тихо, как кошка, и явно балдеет.
– Никто, кстати, не умер, – говорю я.
Мэл тут же шикает и показывает взглядом на пустую кровать миссис Ричардсон. Кто-то все же умер. Понятия не имею, когда и как, но, судя по всему, недавно – кровати в доме престарелых долго не пустуют. Миссис Чой так и лежит у окна. Наверное, смерть миссис Ричардсон ее опечалила: она даже не махнула, когда мы пришли.
– Может, потому что мы не хипстеры, – шепчу я. – Или нам просто повезло.
– Ты серьезно думаешь, что Нейтан имеет к этому какое-то отношение? Лично я так не думаю. А я вроде неплохо разбираюсь в людях.
– Ты права, – вздыхаю я. – Скорее всего он тут ни при чем.
– Думаю, твоя неприязнь отчасти объясняется ревностью.
– Не отчасти. Целиком.
Мэл в последний раз проводит щеткой по бабулиным волосам.
– Заплести тебе косичку?
Бабуля молчит: голова все еще откинута, глаза закрыты. Не дождавшись ответа, Мэл начинает плести косу.
– Сменим тему, – непринужденным тоном говорит сестра (явно что-то задумала, как пить дать). – Ты решил обратиться к психиатру?
– Мама рассказала?
– Да, но только чтобы спросить, не надо ли мне тоже. Она такая участливая вдруг стала, даже странно.
– Ага. Она меняется, я тоже заметил.
– По-моему, для нее это тоже своего рода выпускной… Она наконец сообразила, что большая часть ее детей вот-вот уедет.
– Вот ведь странно: мы даже не делаем вида, что у мистера Шурина есть хотя бы малюсенький шанс.
– Потому что его нет. – Недовольная косой, Мэл распускает ее и начинает заново. – Опять к доктору Лютер?
Доктор Лютер уже меня лечила – и Мэл тоже, и всех Митчеллов, когда мы решили пройти семейную терапию. Здесь следует постебаться: изобразить эдакую придурковатую психологиню в длинной хипповой юбке – одинокую тетушку, мягкую, как дикий шалфей, с добрыми ягнячьими глазами.
Ага, сейчас! Она даже близко не такая. Доктор Лютер свое дело знает, это сразу видно. Можно не волноваться, что она чего-то не поймет или сделает что-то не так. Представляете, какое это облегчение?
– Наверное, – отвечаю я сестре. – Время на исходе, а ей хотя бы не придется изучать мою историю. Она уже все знает.
– Время на исходе, – повторяет Мэл. – А ведь правда…
Да уж. Концерт «Сердец в огне» состоится завтра. Выпускной на следующей неделе. Время не ждет.
Мэл держит бабулины волосы каким-то мудреным захватом – я бы такое точно не изобразил.
– Подай, пожалуйста.
Сестра кивает на бутылочку со старомодным средством от спутывания волос, который бабушка раньше любила. Я подаю Мэл бутылку, она выдавливает средство на ладонь и начинает втирать его в бабулины волосы, заполняя комнату очень приятным кокосовым ароматом.
Бабуля вдруг прыскает со смеху – запах, видно, пробудил какие-то воспоминания.
– Что смешного, бабуль? – с улыбкой спрашивает Мэл.
Та только улыбается – сперва сестрице, потом мне.
– Помнишь острова, Филипп?
– Какие острова?
Не ответив, бабуля снова зажмуривается.
– Разве она бывала на островах? – спрашиваю я сестру.
– Может, она имеет в виду остров Ванкувер… Только кокосы в Канаде не растут.
Мэл заканчивает плести косичку, встает с кровати и бережно укладывает бабулю обратно на подушку. Та почти сразу засыпает. После причесывания она всегда так делает – у них с Мэл что-то вроде ритуала.
– Когда я уеду, она про это и не вспомнит, – говорит сестра. – Но от этого мне еще грустнее.
– Понимаю.
Я встаю: нам пора идти.
– Подожди, – останавливает меня Мэл.
Я сажусь обратно, а она прислоняется к бабулиной прикроватной тумбочке. Несколько минут мы просто молчим и смотрим, как старушки спят. Пустая койка между ними кажется пропастью, в которую они обе могут ненароком свалиться.
Мэл много времени проводит с Зовите-меня-Стивом. И она каким-то чудом до сих пор не рассказала маме о его существовании: боится, что он станет очередным пунктом в ее повестке дня, проблемой, которую надо решить, предварительно обсудив с советниками. В целом я ее понимаю. Но мамина победа на грядущих выборах настолько предсказуема, что ее незачем освещать в прессе. Газетчики и блогеры сосредоточились на выборах в сенат – вот где сейчас жара. Мама говорит, нам очень повезло, но я же вижу: то обстоятельство, что пресса оставила без внимания самое важное событие в ее жизни, не очень-то ее радует.
Мэл достает из сумки пластиковый контейнер. Открывает.
Я хмурюсь.
– Это твой обед?
Мы сегодня не поели. Мэл была у стоматолога – ей сейчас пытаются восстановить эмаль. Но обезболивать ничего не пришлось, и она могла бы пообедать – должна была пообедать – сразу после визита к врачу.
– Только не психуй.
Я уже вскочил и практически распсиховался.
– Мэл…
– Майки, умоляю…
– Только не начинай, ради бога! Не надо! Хватит с нас и моих загонов, я больше не выдержу, я не могу тебя потерять, Мэл!..
Она закрывает мне рот ладонью и показывает взглядом на спящую бабушку.
– Мэл… – шепчу я, с трудом сдерживая слезы.
Я ведь уже знаю, каково это – потерять ее, пусть только на три-четыре минуты. Все остальные минуты каждого божьего дня ты живешь в постоянном страхе, что это повторится. Да, ты можешь веселиться. Радоваться жизни. Но этот страх никуда не исчезает. Он всегда с тобой.
– У меня бывают такие моменты, Майки. И у тебя бывают – причем посерьезней моих. А сейчас столько всего происходит…
– Это из-за Стива? – Я готов сломать его пополам голыми руками, если придется.
– Нет, – твердо отвечает Мэл. Потом вздыхает. – Он очень хороший. Хотя… конечно, по этому поводу я тоже немного волнуюсь. Да и тебе бы хотелось… ну, нормально выглядеть для человека, который тебе очень нравится. Даже если этому человеку плевать, как ты выглядишь.
– Мэл…
