* * *
Аделаида разрабатывала планы для Буши. Она сменила обстановку в детской, часто думая о детях, которые играли здесь – обо всех этих маленьких Фицкларенсах, родившихся и выросших в этом доме.
Они свободно держались с ней, не отличались молчаливостью. Ведь это были дети актрисы.
– Обычно мы ждали дня, когда приезжала мама, – сказала ей Амелия. – Она всегда привозила нам подарки. Конечно, я не помню ее так хорошо, как другие. Но иногда мама приезжала ночью после представления, хотя по ночам ездить опасно. На следующий день она уезжала на вечернее представление в «Друри-Лейн». Иногда даже не снимала сценический костюм и приезжала прямо в нем.
Аделаида все это могла представить – неукротимую и красивую актрису, такую обаятельную, такую живую, приводившую в восторг Уильяма и своих детей.
– Обычно она репетировала свои роли здесь, – сказала Елизавета. – Помнишь, Мэри? Как мы все должны были играть вместе с ней. Было очень весело. Папа любил играть. Он воображал себя актером.
– Он действительно играл на корабле, когда служил на флоте, – вмешался Август. – Они ставили «Виндзорских проказниц» и бросали толстого лейтенанта, игравшего роль Фальстафа, в кучу мусора. Папа всегда рассказывал нам об этом.
Так легко было представить себе эту веселую необычную семью, возглавляемую герцогом и актрисой. Как ни странно, Аделаида чувствовала себя счастливой от того, что ей позволили стать членом такой семьи. Она никогда не уставала слушать рассказы о прошлом. Порою даже казалось, что домом и сейчас руководит Дороти Джордан и она так же рада тому, что Аделаида приехала в Буши, как Аделаида радовалась тому, что находится там.
Однажды в мезонине Аделаида увидела портрет красивой женщины в театральном костюме и сразу же поняла, кто она.
Аделаида смотрела в большие карие глаза и, казалось, говорила с ней. Когда она вышла в парк, то увидела там Августа, играющего со своей собакой.
– В мезонине есть картина, – сказала она. – Довольно хорошая. Интересно, что это за картина.
– Думаю, один из маминых портретов. Папа очень часто рисовал ее.
– Ты не пройдешь со мной в мезонин, чтобы сказать, так это или нет?
Август согласился, и они вместе пошли наверх.
– Да, конечно, – подтвердил мальчик, – это мама. Раньше портрет висел над камином в столовой. Каждый день, когда мы входили туда, мы говорили: «Доброе утро, мама». Это было здорово, когда она бывала на гастролях и отсутствовала.
– Когда его сняли?
– Конечно, когда вы должны были приехать. Папа сказал, что вы не захотите видеть нашу маму там. Поэтому его сняли и отнесли в мезонин. Я помню день, когда это сделали.
– И что ты тогда подумал?
– Ну, мне стало немного грустно, потому что когда мама уехала, я думал, что она все еще здесь. Вы понимаете, что я имею в виду?
– Конечно, понимаю, – сказала Аделаида.
* * *
Уильям вошел в столовую и уставился на картину, висевшую над камином. На мгновение ему показалось, что он видит сон. Он помнил день, когда ее привезли домой и повесили, и как семья собралась, восхищалась и критиковала картину, и как он попросил Дороти встать прямо под портретом.
– Ты не совсем похожа на себя, мама, – сказал один из ребят. – Ты слишком… спокойная. Как будто мертвая.
Он часто вспоминал все и рассказывал людям, надоедая высказываниями своих детей.
Герцог послал за главным лакеем.
– Кто повесил здесь эту картину? – спросил его.
– Я, Ваше Высочество.
Лицо Уильяма побагровело от гнева.
– Как… ты посмел это сделать? Кто приказал? Лакей почти с гордостью склонил голову и ответил:
– Это сделано по приказу герцогини, Ваше Высочество.
– По приказу герцогини! – Затем он сказал: – О… понимаю.
Ему не терпелось отыскать ее. Жена была в парке с Августом и Амелией. Он не хотел говорить с ней о картине в присутствии детей. И лишь позже, когда они остались одни в той самой комнате, где висел портрет, она сама все объяснила.
– Я попросила принести портрет из мезонина и повесить здесь.
– Но ты знаешь, кто это!
– Да, – ответила герцогиня, – мать детей. Август сказал мне. Они любят этот портрет.
– Я прикажу снять портрет. Вместо него мы повесим твой.
– Я хочу, чтобы в этом вопросе ты поступил согласно моим желаниям, – сказала она. – Я хочу, чтобы картина осталась.
– Я тебя не понимаю.
Она мягко положила свою ладонь на его руку.
– Ты поймешь… со временем, – сказала герцогиня.
– Но ты же не хочешь, чтобы картина висела здесь… в комнате, которой мы пользуемся постоянно.
Она кивнула головой.
– Я думаю, она была необыкновенной, великой женщиной. И – мать этих детей. Они хотят, чтобы портрет находился здесь, и я тоже хочу.
– Теперь ты их мать. Герцогиня покачала головой.
– Я только могу занять место матери, которую они потеряли, если я им нужна, и я буду рада это сделать. У них есть настоящая мать. Они этого никогда не забудут. Так пусть же помнят. Ну что… картина останется на месте?
Он взял ее руки и поцеловал их.
– Ты просто великолепная жена, Аделаида, – сказал муж. – Надеюсь, что буду достоин тебя.
* * *
Уже перестало быть тайной, что Аделаида беременна. Герцоги Камберленд и Кембридж потеряли надежду участвовать в соревновании в то время, как в Кенсингтонском дворце расцветала «пухленькая маленькая куропатка». Но то, что происходило в Буши, имело особое значение для герцогини Кентской.
Она не переживет, сказала Виктория фрейлейн Лезен, если случится нечто такое, что помешает Дрине взойти на трон. Ведь они с герцогом так свято верили в пророчество, и одно из них уже сбылось. Две смерти в семье, гласило оно. И эти смерти пришли, одна вслед за другой.
Фрейлейн Лезен заявила, что герцогиня Кларенская никогда не родит здорового ребенка. Она это знала. У нее было шестое чувство на такие вещи. На трон взойдет королева Александрина. Она это нутром чувствовала.
– Как же я надеюсь и верю, что ты права, дорогая Лезен, – вздохнула герцогиня. – Но мы не должны терять бдительность. Я хочу знать все сведения, поступающие из Буши. Герцогиня хорошая женщина. Я ей сочувствую. Она жаждет стать матерью. Как печально, что осуществление ее желания нанесет такой вред нашей маленькой дорогой девочке.
– На Ваше Высочество не похоже опасаться неприятностей, – сказала фрейлейн Лезен.
– Она уже потеряла двух детей. О Боже, и я вполне могла бы полюбить эту женщину, если бы она не угрожала Дрине.
