Теперь отложите этот текст. Возьмите лист бумаги или откройте текстовый редактор и запишите прочитанное по памяти, максимально близко к оригиналу. Когда закончите, сравните эти варианты. Скорее всего, там, где они различаются, прячется знание об искусстве создания прозы.
Этим упражнением поделился мой литинститутский преподаватель Сергей Романович Федякин. Он рассказал, что однажды проделал его с началом «Мастера и Маргариты». Выучив текст почти наизусть, он закрыл книгу и написал:
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два человека».
Все совпало, кроме последнего слова: у Булгакова в романе написано «гражданина», а не «человека». Чувствуете разницу? Вместо нейтрального и обычного «человека» автор выбирает слово, в котором есть, во‐первых, маркер эпохи, а во‐вторых, ирония. И получается:
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина».
Последнее слово предложения всегда находится в сильной позиции. Но молодой автор Федякин еще не чувствовал этого. Его научил Булгаков.
Мне интересно, чему научат вас ваши любимые авторы. И я уверена, что, сделав и проанализировав это упражнение, вы поймете кое‐что об искусстве создания прозы, которая вам нравится.
Глава 7
Миф о вдохновении на много страниц
Или: я жду подходящего состояния…
Я смотрю на его высокий почерк: мягкие знаки петельками вверх, размашистое большое «я», подчеркивания, зарисованные фразы. В строчках по три-пять слов, как будто текст отформатирован для чтения со смартфона:
«Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели…»
Это пишет Лев Николаевич 25 марта 1873 года об «Анне Карениной». Судя по количеству лишних слов (одни «очень» чего стоят) и по захлебывающемуся синтаксису, Толстой пишет это в эйфории. За нее и извиняется в самом конце:
«Не взыщите за бестолково написанное письмо – я нынче много радостно работал утром, кончил, и теперь, вечером, в голове похмелье».
Он извиняется – и так и не отправляет письмо.
Так многим и представляется написание романа или другого длинного текста: вспышка, удар молнии – все завязалось красиво и круто – и вот уже написан черновик, а через две недели из принтера вылетают сотни пламенеющих листов, за которые будут бороться издательства.
Если отсчитать две недели от 25 марта, когда Толстой пишет Страхову – редактору, литературному критику и другу Толстого, – получится, что он планирует окончить, то есть отполировать и покрыть лаком новый роман к 8 апреля.
Как вам такая скорость? «Гений…» – вздыхаю в этом месте я, вспоминая, что моей рукописи вот уже год, а края работы пока не видно. Повесть, которую я пишу, сначала казалась мне необычной, важной, интересной. А теперь мне скучен и мой сюжет, и мои герои. «Не то что у Толстого», – сетую я.
Но, к счастью, это письмо Страхову – не единственное. Закончится не только март, но и апрель, и май – и в последний день весны Лев Николаевич напишет:
«Роман мой тоже лежит, и я уж теряю надежду кончить его к осени».
Если читать письма писателя одно за другим, обращая внимание на даты, становится понятно, что и у классика не было постоянного, многостраничного и многомесячного вдохновения.
Да и как оно может быть? Сильная эмоция всегда лаконична.
К концу августа у Толстого вместе с романом вырастают и сомнения в нем.
«В писательском же деле наживаешь не опыт, а неуверенность», – напишет век спустя Бродский.
Толстому в этом письме уже 44, «Война и мир» издана, писатель – признан. Но его письмо Страхову наполнено стыдом:
24 августа 1873 года:
«…а я, к стыду, должен признаться, что переправляю и отделываю теперь тот роман, про который писал вам, и в самом легком, нестрогом стиле. Я хотел пошалить этим романом и теперь не могу не окончить его и боюсь, что он выйдет нехорош, т. е. вам не понравится. Буду ждать вашего суда, когда кончу; но хоть бы вы были тут или я в Петербурге, я не прочел бы вам».
Через месяц после отправки этого письма Толстой еще раз отсрочит окончание романа. Думает ли он здесь о вдохновении, опьянен ли он счастливой работой, как в самом начале?
Скорее, он собирает по сусекам ресурсы:
«Я в своей работе очень продвинулся, но едва ли кончу раньше зимы – декабря или около того. Как живописцу нужно много света для окончательной отделки, так и мне нужно внутреннего света, которого всегда чувствую недостаток осенью».
Толстой думал, что закончит книгу за две недели. Но проходит год, и 6 марта 1874 г. он делится с А. А. Толстой:
«…Я пишу и начал печатать роман, который мне нравится, но едва ли понравится другим, потому что слишком прост».
Хотя начать печатать – не значит перестать редактировать. Я перепрыгиваю в конец июня 1874 года. Толстой все мучается:
27 июня 1874 года
«Но то, что напечатано и набрано, мне так не понравилось, что я окончательно решил уничтожить напечатанные листы и переделать все начало, относящееся до Левина и Вронского. И они будут те же, но будут лучше. Надеюсь с осени взяться за эту работу и кончить».
Верите ли вы еще во вдохновение на много страниц и в то, что можно написать целый роман, а не наметить его черновик, за месяц? В то, что можно работать над большой вещью без сомнений и страха, вдохновенно?
Еще в 1862 году И. М. Сеченов открыл процесс торможения. Торможение – это активный нервный процесс, который прекращает или ослабляет возбуждение (в нашем случае – вдохновение). За подъемом обязательно следует спад, и этот спад имеет огромное значение, ведь он охраняет нервные клетки коры головного мозга, защищая нервную систему от перевозбуждения. Иными словами, невозможно оставаться в состоянии вдохновения много месяцев.
О вдохновении и мотивации писал и основатель гештальт-терапии Фредерик Перлз. Он говорил о повышенной энергетической мобилизации, которая возникает при сильной заинтересованности и глубоком контакте: эротическом, агрессивном, творческом или любом другом. Но нас интересует, конечно, творческий. Согласно Перлзу, возбуждение не может длиться бесконечно. Как только что‐то новое превращается в не-новое, энергия спадает.
Может ли большой роман, который нужно писать, проводя с ним много часов, оставаться для автора новым? Сохранится ли новизна, когда перечитываешь и правишь написанное, когда в десятый раз продумываешь варианты действия персонажей? Вряд ли.
