– Однако спать тебе все это не мешает.
Он удивленно задрал брови.
– Ты так думаешь?
Саманта помолчала, потом вздохнула.
– Хэмиш, я ничего этого не знала.
– Ты и не должна была.
– Эти мужчины!
Он иронически улыбнулся – улыбкой, которую она так любила.
– Эти женщины! Разговорами совесть не облегчишь.
– Скажи это католикам.
– Нет же, дорогая, – покачал он головой, – я не ищу ни прощения, ни отпущения грехов. Вместо этого я день за днем пытаюсь выправить несправедливость собственной работой. Кроме того, я по-настоящему забочусь о своих пациентах. О всех без исключения. И когда мне приходится в беседе с семьей сообщать дурные вести… я вовсе не безразличен к их горю, поскольку тоже его чувствую. Мне тоже больно. Не раз и не два они нетвердой походкой выходили из моего кабинета, а я оставался сидеть и плакать прямо за собственным столом. Такова, Сэм, моя ноша. Это не так много. Ее никто не видит, и во всем этом, наверное, немало эгоизма, но другой у меня нет.
– Но я не знаю, что делать мне.
Он снова улыбнулся.
– Обратись к литературе, дорогая.
– Ты о чем?
– Без тяжких переживаний невозможен катарсис.
– Ха-ха. Только это, Хэмиш, не книга, а я в ней не героиня. Я немолодая чудаковатая тетка, склонная говорить гадости. Во всяком случае, меня не раз описывали именно в таких терминах.
– Ибо от подобных тебе исходит мудрость.
– Типичная фальшивая цитата.
Он лишь пожал плечами.
– И я все равно не знаю, что мне делать.
– И ты у меня спрашиваешь?
– Не знаю. Наверное.
– Ты спрашиваешь, что бы я сделал на твоем месте?
Она прищурила глаза.
– Ты же знаешь, что я подтекста подобных вопросов не переношу.
В ответ он сделал невинное лицо.
– Это какого же подтекста? Женщине надлежит искать совета у мужчины?
– Повезло тебе, что я тебя люблю даже тем сукиным сыном, каким ты иной раз бываешь.
– Ой. Следи за грамматикой, дорогая.
– Ладно, я снимаю все свои вопросы. И потом, ты прав. Что бы ты сделал на моем месте – твое дело.
– А что сделаешь ты – твое.
– Ты и сам можешь видеть, насколько я не в себе, раз меня тянет на подобные мысли. Сама понимаю, что это издержки патриархата.
– Нелегок путь перед тобой.
– Благодарю, мастер Йода. Если что, можно на вас сослаться?
Их взгляды встретились, задержались, потом он протянул к ней раскрытую ладонь, словно пытаясь достать до нее сквозь телеэкран. Глаза у Саманты сделались мокрыми. Она протянула руку ему навстречу.
Ее ждала полная тяжких переживаний ночь, но она знала – прочитала в его глазах, – что он проведет ее с ней рядом. Больше никаких слов уже не требовалось.
Третья стадия. Изящество скуки (Отрицание)
Глава 15
В нашем далеком прошлом материализм и идеализм означали одно и то же. Когда-нибудь, когда они снова сольются, сама идея пустой, тусклой, механистичной Вселенной покажется одновременно остроумной и до прискорбия наивной.
Саманта Август
Американцы никогда не были сильны в понимании иронии. Сейчас же ее чаще всего встречают с открытой враждебностью или с гримасой искренней обиды. Нигерийцу Саймону Гисту потребовалось прожить в Америке несколько лет, чтобы избавиться от утонченно-ироничного отношения к жизни в британском стиле и понять, что ни один из мощных элементов иронии, присущих его новой родине, здесь за таковую не воспринимается.
Одним из этих элементов была концепция Американской Мечты. Истинная при рождении, долгое время служившая символом веры и даже краеугольным камнем великого американского эксперимента, она обрела иронический оттенок уже к середине шестидесятых. Сделавшись мечтой в истинном значении этого слова: недостижимой и несбыточной для большинства американцев, как местных, так и мигрантов.
Он, однако, начал понемногу очищать ее от горько-иронической шелухи – поскольку отказался отречься от собственной веры в эту мечту. О его стремительном взлете в мир богатства и славы была написана не одна книга, и книги эти, в свою очередь, сделались символами веры в то, что мечта жива. Однако авторы, как бы вкладывающие эту мысль в его уста, чаще всего не замечали самого главного. Еще до того, как Американскую Мечту стала разъедать ирония, она утратила свои моральные ориентиры. Богатство сделалось целью при полном безразличии к средствам ее достижения. Просто хватай все, что подсказывают тебе жадность и холодные амбиции. Объект поклонения стал пустым внутри, лишился жизни.
Саймон пытался возродить ту этику, что породила Американскую Мечту. Он хотел сделать мир лучше, свободней, не только для себя, но для общего блага. Взять человечество на буксир и оттащить его обратно к цивилизации, которая будет представлять собой царство свободы, равенства и просвещения.
И он уже начал верить, что у него получается, как бы ни сопротивлялось течение – волна за волной прожженных циников, которые цеплялись за него, дергали, пытались утянуть обратно в теплую жижу посредственности, выискивая малейшую его слабость, бросаясь за любым намеком, всплывающим в мутных водоворотах.
В его понимании единственным работающим механизмом была машина капитализма, ею он и воспользовался – успешней многих других, – чтобы воплотить собственную мечту, приблизив сначала свою страну, а потом и весь мир к столь желанному городу на далеком холме.
Сейчас, стоя посреди цеха номер семь со своим главным инженером по правую руку и своей ближайшей сподвижницей Мэри Лэмп – по левую, он понял, что готов усомниться.
Устройство перед ними выглядело не слишком-то эффектно и со всех сторон больше всего напоминало обычный ящик – кроме одной, где уверенно гудели, почти не вибрируя, размытые от вращения шестерни. Устройство было смонтировано на раме, которую в традиционных обстоятельствах прикрутили бы к полу, чтобы противостоять характерной для двигателей тряске. В данном случае такой необходимости не возникло – рама и так не шевелилась.
Они стояли на расстоянии какого-то метра. Если не считать пульсирующего от вращения шестерней воздуха, ничто не выдавало огромной мощности устройства. Прототип не выделял ни жара, ни запаха – если не считать обычного аромата металла и смазки. И однако его хватило бы, чтобы обеспечить энергией весь завод.
Иными словами, то, что он видел, казалось невероятным.
