Впрочем, как будто это понятно в каких-то других местах.
В дверь постучали. Твердо постучали. Решительно. Не по-старушечьи, если вы понимаете, что я хочу сказать.
– Ну рискни! – громко разрешил Хрюша.
За дверью оказался мелкий прыщеватый солдатик.
– Генерал Бубенин просит вас оказать ему честь быть его гостями… – зачастил было он, но сбился, покраснел и полез в карман за шпаргалкой.
Однако Степашка уже заинтересованно поднимался из кресла.
– Бубенин, Андрей Сергеич. – Генерал, поколебавшись, протянул ладонь для рукопожатия сначала Степашке, затем Хрюше и лишь потом мне.
По блеску в глазах ушастого я понял, что он оценил способность генерала правильно ранжировать собеседников.
– Воинская часть под номером аж целых тридцать пять ноль восемь пятнадцать, – улыбнувшись, сказал Бубенин. – Инженерные войска.
Я ожидал, что он будет чеканить слова, держаться очень прямо, пронизывать взглядом собеседника насквозь. Но Андрей Сергеич был пухл, лысоват, добродушен и даже, я бы сказал, мягкотел. В некоторых ракурсах он казался таким же плюшевым, как и кое-кто из нас.
– Скучно здесь, – напрямик сказал он. – А тут такая радость внезапная. Артисты! И какие!
Хрюша начал было наливаться алой спелостью, как стремительно созревающее яблоко. Он терпеть не может, когда нас называют артистами. Артистов много, а мы – одни. И мы уникальны. Настолько уникальны, что для нас даже не существует специального слова.
Но тут Степашка предупреждающе дернул ухом. Что-то было у него на уме, определенно, и Хрюша считал приказ так же ясно, как если бы тот был написан на бумаге большими печатными буквами.
Он приветственно хрюкнул и оскалился как можно доброжелательнее.
– А уж мы-то как рады, Андрей Сергеич!
Комната генеральская, куда нас провели, тоже оказалась далека от моих книжных представлений о быте высших воинских чинов. Скромная такая комнатка. Небольшая.
Вот разве что стол был совершенно нескромный.
– Пообедаем чем бог послал? – скромно зарделся Бубенин, заметив наши изумленные взгляды.
Судя по всему, бог очень симпатизировал нашей армии, а особенно выделял инженерные войска.
Час спустя Степашка бросил первый пробный камень. Это я уже потом понял, после всего, что случилось.
– Что вы думаете, Андрей Сергеич, о разделе Советского Союза?
И спрашивает-то эдак серьезно, будто советуется: делить, не делить?
Генерал так и дернулся.
– Я бы, – цедит, – этих делителей…
Кулаком побагровевшим взмахнул перед Хрюшиным пятачком.
Надо было мне тогда здраво оценить торжество, мелькнувшее на лице ушастого. С другой стороны, а что бы я сделал? Да ничего.
И вот жру я блин, нафаршированный черной икрой как дурак планами о переустройстве мира, а Степашка тем временем ведет с генералом политические разговоры. И не только политические. К пятому часу их застольной беседы я внезапно осознал, что, во-первых, не могу двинуться с места, во-вторых, рядом со мной в корягу пьяный Хрюша, а в-третьих, что ушастого уже давно и прочно несет.
Если бы вы знали, как может нести нашего зайца! О, если бы вы только представляли эти неукротимые селевые потоки, которыми смывает любого, оказавшегося на пути! Клянусь, вы никогда не оставили бы его наедине с человеком, у которого в руках, скажем, кнопка от ядерного чемоданчика. Потому что наш ушастый – это все кони Апокалипсиса разом под одной неброской серой шкуркой. Это разверстая пропасть, в которую заглядывать опаснее, чем смотреть в глаза своим демонам. Это гостеприимно распахнутый ящик Пандоры: берите что хотите, у нас тут на всех хватит!
– Только военный коммунизм может спасти эту страну! – чрезвычайно убедительно говорит Степашка, тяжело глядя в глаза генералу Бубенину. – Национализация производства – раз. Принудительная трудовая повинность – два. Конфискация вкладов – три!
– Н-не поймут, – заикается генерал. – Конфискацию… народ не одобрит!
– Массовые расстрелы! – парирует ушастый. – Ни одна другая мера так не способствует повышению сознательности населения.
– Совершенно согласен! – рявкает генерал и вытягивается перед зайцем во весь рост.
А я смотрю на них и понимаю, что это дело надо прекращать. Что ни к чему хорошему оно не приведет! Да что там, уже не привело, судя по тому, как верноподданно таращится Андрей Сергеич на серого беса в обличье дурацкой куклы.
– Товарищи, нам расходиться не пора? – спрашиваю заплетающимся языком. И очень стараюсь, чтобы мой вопрос звучал как настойчивое предложение.
Генерал так и вскинулся.
– Какое еще расходиться! Только сели! У нас тут разговор пошел серьезный… за жизнь! За отечество! З-за царя!
– Хороший ты мужик, Сергеич, – ласково говорит Степашка.
А потом оборачивается ко мне, смотрит своими большими карими глазами, опушенными пластиковыми ресницами, и в каждом стеклянном глазике у него по бездне. Жидкие демоны сочатся из зрачков нашего ушастого, и если вы думаете, что я спятил, то вы совершенно правы.
Вы бы тоже спятили, если бы заглянули ему в лицо.
А дальше все закрутилось так быстро, что я даже тявкнуть не успел. Помню отрывки из речи ушастого об идеальной экспериментальной площадке. О том, что генералу Бубенину воздвигнут памятник и все дети в школах будут знать его имя («как знают они сейчас наши имена!»). Что из искры возгорится пламя, поднимется униженная страна в едином порыве, узрев хрупкий огонек в Бурьянове, и вернется все на круги своя, и закончится кошмар для нашей многострадальной родины.
– В наших силах раскрутить маховик истории назад! – кричит Степашка. – Вот она, та стрелка, где поезд когда-то сошел с рельсов и с тех самых пор несется под откос! В ваших руках, мой генерал!
В руках генерала была стопка, куда беспрестанно подливал то один, то другой солдатик слева и справа. Но пьян был Бубенин не от водки.
И тут Хрюша открыл глаза, на удивление ясные.
– Сдохнем ведь все, – очень трезвым голосом сказал он. Спокойно так сказал, констатируя факт. Без всякой рисовки, без трагедии и патетики. Я давно не слышал, чтобы розовый с кем-то разговаривал таким тоном.
Генерал со Степашкой замолчали. А потом Степашка кивнул, как будто речь шла о чем-то решенном:
– Да. Сдохнем.
И ко мне оборачивается.
– Но оно ведь того стоит, а, дружище?
Генерала Бубенина он в расчет словно и не берет. А смотрит только на меня, и улыбается как тогда, когда его в первый раз внесли в студию: пушистого как котенок, любопытного, искреннего, заразительно хохочущего над любой ерундой.
Я же говорил, что верю ему, да? Может, это все потому, что создали меня все-таки собакой, а не свиньей, а любой собаке нужен свой герой.
