Он поднялся и расправил плечи. Край тени коснулся Ерохина.
– Пока что они маскируются. Под людей косят! Но если их не выжигать каленым железом, они притворяться перестанут, и очень скоро! Их ведь все больше и больше здесь высаживается. Запоминай: морды свои они не любят светить, тачки тонируют наглухо. Ходят группами, по одному этих уродов редко встретишь. Но самый верный признак: всегда вокруг них дерьмо и разорение. Нельзя нам бездействовать, никак нельзя! Сожрут они нас, Вася, и не подавятся.
– Как это – поработят, что ли? – с кривой усмешкой поинтересовался Ерохин.
– Может, поработят, а может, вчистую изведут, – без улыбки кивнул Илья. – А то еще хуже – превратят в таких же, как они сами. И станешь ты на детских площадках выпивать и щелкать по-ихнему…
Он оборвал речь на полуслове и хлопнул себя по лбу:
– Ах ты ж, господи! Чуть не забыл. Слушай сюда, Василий: есть еще один способ отличить этих пришлых уродов от нас. Самый верный.
Он вытащил из отвисшего нагрудного кармана слуховой аппарат и бросил на колени Ерохину.
– Я там с ресивером малость похимичил и еще кой-чего подкрутил. Эти, с Ыхдыща, на низких частотах общаются. Наше ухо их «чвак-чвак» не разбирает, а вот с этой конструкцией, – он кивнул на слуховой аппарат, – все сразу слышно. Пользуйся, Вася!
Ерохин оторопело молчал. Пасечник прищурился на закат и кротко улыбнулся.
– Жалко, не много я успел. Пытался тебе глаза отвести байками, но ты башковитый, все просек. Еще бы пару годиков мне потрудиться – и стало бы у нас на берегу совсем чисто!
– Что ж ты меня в колодце не оставил? – тихо спросил Ерохин.
Пасечник изумленно уставился на него.
– Что я тебе, зверь, что ли?
Из-под крыльца выбралась меленькая тощая кошка и ласково потерлась об ноги пасечника.
– А, Манюся моя! – обрадовался Илья. – Ишь, попрощаться вышла, чуткая душа.
Ерохин вздохнул, вытащил рацию и сказал:
– Да. Теперь можно.
Месяц спустя
Василь Сергеич приехал к родителям в пятницу вечером, привез отцу лекарств, а матери новую кастрюлю. Июль выдался прохладный, вечерами приходилось накидывать рубаху.
– Дождя бы еще хорошего, – прокряхтел отец, обняв его. – Чтоб уж пролило так пролило!
Ужинали отварной картошкой с лисичками в сметане – как любил Василь Сергеич. После ужина Ерохин вышел из дома посмотреть закат. Размякшее солнце таяло в дымке, растянувшейся вдоль горизонта. Над ним небо светлело до прозрачности, как озерная вода, и где-то высоко-высоко из этой прозрачности выплывала первая звезда – яркая, чистая.
Деликатно завибрировал телефон.
– Слушаю.
– Не знаю, где ты это записал, – сказал Угличин, по привычке переходя сразу к делу. – Но наши утверждают, это не помехи. Откуда ты такую странную трескотню взял, а, Василь Сергеич? Неужели птица?
– У соседа в доме прослушку поставил, – думая о своем, пробормотал Ерохин. – Принимающую низкие частоты. Не помехи, говоришь…
– Василь Сергеич, ты там сам принял, что ли? – осведомился Угличин. – Какие еще низкие частоты?
Ерохин отключил телефон.
– В слуховом аппарате, – в пустоту сказал он.
Налетел ветер. Ерохин закрыл глаза, слушая, как шумят вокруг старые яблони, посаженные еще его дедом. На мгновение он растворился в окружающем его мире и ощутил, как зреют и наливаются на деревьях яблоки, как корни медленно переплетаются под землей, как шепчет и клонится за баней некошеная трава. Над головой сияла звезда. Мир был огромен и вечен, и следователь Ерохин был огромен и вечен, а может, мал и преходящ, это совершенно не имело значения.
Что-то захрипело поблизости, и с щелчком включился динамик.
– А я на зоне был фартовым пацаном! – заорал певец. – Да, тля, фартовым, тля, фартовым, тля, пацанчиком!
Ерохин дернулся как от удара и широко открыл глаза.
За соседским забором загорланили, завопили, перекрикивая друг друга. Захлопали двери, кто-то выматерился от души, споткнувшись об порог.
– Вован, где бухло? – загнусавил женский голос.
– Я те чо, неясно сказал? Дура, блин.
– Да пошел ты!
– Сама пошла!
Ерохин с окаменевшим лицом отодвинулся в тень.
– Сукой буду, вискарь брали!
– В багажнике глянь.
– Я не понял, а чо с музоном?
– Паш, врубай!
И Паша врубил.
– Все девки будут наши! – надсадно взвыл певец. – Скажу я, не тая: коль бабе кинешь сотку, она уже твоя!
«Всегда вокруг них дерьмо и разорение», – внезапно припомнилось Ерохину.
Остервенело залаял алабай.
– Пристрелю, сука!
– Мальчики, это кобель!
– Правильно, сука у нас – это ты.
Заржали радостно и удовлетворенно. Кто-то проломился через малинник к забору и встал к Ерохину лицом. Зажурчала струя.
«Сожрут они нас, Вася, и не подавятся».
– Мангал где?
– У-у, мяско! Ирка, у тебя тоже мяско!
– Отвали!
– А я слабаю вам шансон да под шикарный закусон!
Алабай надрывался у калитки.
– О, идея! Давайте Дику татушку наколем!
– А чо, прикольно! На загривке, а?
– Вован, мы ща твою псину облагородим!
«Так что у нас с тобой как у представителей человеческой расы один путь».
Ерохин вытащил слуховой аппарат и вставил в ухо.
– Чиолк-талк! – после паузы заклекотал аппарат. – Чток-чток-чток! Ктечк-ичик!
– Кичк! – отозвались с другой стороны. – Клок! Клок!
«Заявление на увольнение в понедельник подам, – спокойно подумал Ерохин. – Много их, конечно. Нас пока больше. Но если меры не принять, здесь будет их база, а должна быть наша земля».
Он привычным движением поправил кобуру на поясе, одернул рубаху – и уверенно двинулся туда, откуда доносились веселые пьяные голоса.
Урок номер шесть
Этот довольно гадкий (чуть позже вы поймете, отчего я так его называю) рассказ появился перед конкурсом «Мини-проза». На нем я расписывалась – то есть готовилась к «настоящему» рассказу. Он тоже есть в сборнике: это «Сделка».
«Урок номер шесть» я до сих пор перечитываю с удовлетворением. В нем есть извращенная красота гнилого плода. Он противный настолько, что это даже мило.
