— Я поеду с тобой! — пробормотал Тим, отступая. Оглядываясь, как и я совсем недавно, в поисках сброшенной на пол одежды.
— Катя… — послышался голос Волкова.
— Не надо… — дернула я головой. — Не хочу об этом… Сейчас не хочу.
Он, наверное, видел, чувствовал мое состояние. Потому что больше не произнес ни слова. Лишь смотрел побитой собакой на то, как я одеваюсь. Лишь побитой собакой смотрел…
И только когда мы с Алмазовым уходили, задержал мою руку в своей:
— Мы поговорим, когда все уляжется.
Я кивнула, не имея сил его с ходу послать. Было так странно, что никто из них не понимал, а может, делал вид, что не понимает — ничего… абсолютно ничего уже не будет. Потому что меня самой… нет.
— Прости меня, — прошептал Тимур, когда мы с ним вышли в метель из подъезда.
— За что ты просишь прощения? Мне было хорошо. Если бы ты смотрел на меня, когда трахал, а не на Волкова, ты бы это понял.
— Не надо!
— Не надо что?
— Не надо стараться казаться сильнее, чем ты есть на самом деле, Катя! Я же вижу, что перешел черту. Дьявол все забери, я же вижу…
— Так ты этим был занят? Нащупыванием моих пределов?
Я оглянулась на Тимура. Он дышал, как загнанное животное, и так на меня смотрел… Так смотрел…. Мне бы стало жаль его. Но в моей душе этим чувствам не осталось места. Моя душа превратилась в ледяную арктическую пустыню.
Не знаю, возможно, если бы в тот момент Тим сказал что-то… хоть что-нибудь сказал, я бы не прошептала:
— Я хочу развода.
— Что? — он поперхнулся моими словами. Я видела… Как сереет, еще больше сереет его лицо. И получала от этого какое-то ненормальное садистское удовольствие. Закралась страшная мысль о том, что все, абсолютно все, на что я пошла, было никаким не лекарством. А ядом… Который я впрыснула в вены Алмазова, зная, что заставлю его помучиться так, как долгое время заставлял меня мучиться он. Своим невниманием… Своим предательством? Это было предательством, это было, мать его, предательством! Уже то, что он смотрел на других…
Я отвела взгляд. Не торопясь его реанимировать. И застыла, глядя в глаза собственному отражению в витрине натертой до блеска алкомаркета.
Кто ты, Катя? Я совершенно тебя не знаю… Не знаю и очень боюсь.
— Мы поговорим об этом дома. Все обсудим… И как-то решим, — бормотал Алмазов. Куда только делась его хваленая выдержка? Уверенность в себе и жесткость? Сейчас он напоминал мне маленького напуганного мальчика. Я не видела его таким даже после того, как мы узнали о том, что он болен.
— Я ничего не хочу решать… — последние слова я даже пропела. Не знаю… Наверное, со стороны я казалась безумной. Я и чувствовала себя где-то так. Немного сошедшей с ума…
Наконец, осветив подъезд к дому фарами, из-за поворота показалось такси. Не давая Тимуру меня опередить, я забралась на сиденье возле водителя. Тим вздохнул и сел сзади. До дома ехали в гнетущем молчании. И даже тихо играющее радио было не в силах его облегчить.
К счастью, дети остались у Альфии. Вот кому будет действительно трудно все объяснить. Мы остановились у дома. Я вышла из машины и вошла в калитку.
— Я сниму квартиру где-нибудь в центре. И перееду. А до этого… пожалуйста, поживи у матери.
— Что? — опять, как попугай, повторил Алмазов.
Я остановилась у входа в дом. Смелас перил, опоясывающих широкую веранду, снег ладонью. Сжала в холодных пальцах.
— Я говорю, будет лучше, если ты где-нибудь поживешь, пока я не найду нам с детьми квартиру.
Тимур взорвался. Стал орать мне в спину о том, что никуда не уйдет и нас никуда не отпустит. А у меня не было сил… не было сил на эту истерику. Я молча вошла в дом, поднялась по лестнице и закрылась в ванной.
— Послушай, нам нужно поговорить! — раздался голос за дверью. Господи, сколько раз… сколько раз я просила, я умоляла его со мной поговорить. А сейчас… сейчас, что уже? Ничего ведь не изменить. Там, где была любовь, уже почти ничего не осталось. Она высохла, истлела, превратилась в жалкое подобие себя… А я не заметила даже. И что теперь? Убить бы её в себе, чтобы не мучиться, но на это тоже не было ни воли, ни сил. Состояние — хоть в петлю.
Утром неожиданно стало легче. Я вышла на балкон, задрала голову к небу и ловила ртом крупные лохматые снежинки, как делала когда-то давно, в беззаботном счастливом детстве. Память тащила назад, туда, где было все просто и понятно. В то время, когда я точно знала, кто я… и чего хочу. Не так, как сейчас…
— Катя, нам надо поговорить. Пожалуйста… — голос Тимура сломался в конце. И мое сердце привычно сжалось. Я могла планировать все, что угодно. Но моими рефлексами все еще руководил этот сильный слабый мужчина. Которого мне не удалось удержать. И простить.
— Если хочешь знать, я тебя ни в чем не виню, Тимур. Я сама в это влезла. И не жалею… Просто хочу разобраться, кто я. Ввиду, так сказать, вновь открывшихся обстоятельств, — криво пошутила я и переступила, озябнув, с ноги на ногу. — Оказалось, что я совершенно себя не знала…
— То, что вчера случилось — было ошибкой.
Я рассмеялась. Знаете, что самое интересное? Плевать мне было на то, что было вчера. Я кайфанула. Невесело стало потом. Когда картинка в моем мозгу сложилась. Когда я, наконец, поняла, что же мной движет на самом деле. И ужаснулась…
— По большому счету вчера мы поквитались, да, Алмазов? Я наказала тебя за нелюбовь, ты меня — за что, кстати? За то, что я потянулась к Волкову? Так, знаешь, доброе слово — оно и кошке приятно. А после тебя Ян…
— Заткнись!
— Ты же хотел поговорить? Так слушай!
— Мне жаль! Жаль, что все так вышло! — заорал Алмазов так громко, что стайка черных ворон с мерзким зловещим карканьем взлетела с веток припорошенной снегом груши. — Я убить его хотел… каждый раз хотел…
— Так почему же ты меня к нему отпускал?
Не то, чтобы мне было интересно. Кажется, за минувшую ночь я прозрела, и он уже ничем не мог меня удивить.
— Может быть, я тоже себя наказывал?! Что самое страшное, что могло со мной произойти?! После всего, что я уже пережил… спроси меня, Катя!
— И что же?
Я уже не чувствовала ног в легких домашних тапках. Было слишком холодно. И я начала дрожать.
— Самым страшным для меня было тебя потерять. Я видел, что иду к этому… И как будто тонул. Все это дерьмо, с которым я не мог справиться, оно тащило меня на дно, будто камень. А я был слишком слаб, чтобы этот камень сбросить. И когда я понял, что не справлюсь, то наказал себя самым жестоким образом. За малодушие и слабость. Самым жестоким, Катя. Я сам себе вынес приговор. Никто и никогда не наказал бы меня сильнее. Никто и никогда, понимаешь?
Он кричал, глотая слезы, срывая криками горло. Клубы пара вырывались из его рта и уносились прочь ветром. Я не знала, как мы зашли в такой тупик. Просто не знала. Тим не мог удержать член в штанах, не мог иначе справиться с комплексами. Именно так шаблонно и предсказуемо он утверждал свою жизнь. А потом поедом себя ел, сожалея… И наказывал себя, да, самым страшным. Я действительно ему верила… Только знаете, какая штука? Он себя наказывал, а страдали мы оба.
