— Пресвятая Богородица! Тогда вот что: ты у нас сейчас, можно сказать, министр, так что давай-ка позаботься о том, чтобы король освободил де Лоррэна.
— Я не собираюсь ничего подобного делать.
— Нет, ты это сделаешь, сделаешь! Небось радовалась, заточив моего друга в тюрьму. Так вот, единственный способ для вас, мадам, продолжить совместную жизнь со мной — выпустить Лоррэна и жить с ним под одной крышей. Мы должны сноса быть вместе, нас снова должно стать трое, и если даже это неугодно тебе, тебе придется смириться.
— Я не собираюсь этого терпеть. И кроме того, король пока что еще не освободил его и, кажется, не собирается.
— Если ты его не освободишь, я не пущу тебя в Англию.
— Король желает, чтобы я поехала в Англию.
— В любом случае, ты не сможешь там задержаться надолго.
Она отвернулась и пожала плечами.
— Я разведусь с тобой! — крикнул он.
— Это самые приятные слова, которые я слышала от тебя за долгое время.
— Тогда я не разведусь с тобой. Я сделаю твою жизнь адом!..
— Ты уже сделал это, и ничего хуже того, что было, ты не сумеешь сделать.
— Ты душевнобольная! И скоро все смогут в этом убедиться. Ты всего лишь жалкий мешок из кожи и костей!
— Где уж мне сравниться с твоими дружками месье де Марсаном и шевалье де Бевроном.
— Да, где уж сравниться!
— Надеюсь, они станут для тебя утешением за потерю твоего несравненного Лоррэна.
Филипп буквально вылетел из комнаты. Он готов был взорваться от ярости. Всегда, всегда так: он проигравший, а Людовик — победитель! Так было в детстве, так осталось сейчас!
Как ему хотелось, чтобы брак с Генриеттой оказался всего лишь сном!
Генриетта никак не могла уснуть.
Теперь она знала условия договора: ради Людовика и его любви она должна склонить брата к поступку, который, и она отдавала в этом себе отчет, пойдет ему во вред.
Иногда ей хотелось прошептать себе: я не могу! Ей вспоминался ужасный финал жизни отца, который пошел против воли своего народа. Не того ли самого требовал Людовик от Чарлза?
Она повторяла про себя текст документа пункт за пунктом. Чарлз должен был присоединиться к Людовику для вторжения в Голландию. Французы не пользовались в Англии особой любовью, и это было нелегким и по-своему опасным шагом, но не эта статья договора вызывала в ней наибольшую тревогу.
Чарлзу надлежало сделать публичное заявление об обращении в римско-католическую веру. Людовик обещал в случае подписания договора выплатить ему кругленькую сумму и предоставить войска и снаряжение на случай столкновения с подданными, если тем не понравится решение короля.
Людовик сказал в ответ на ее сомнения:
— Мне представляется, что только в лице католической Англии мы можем иметь надежного союзника.
— Но если англичане не воспримут короля-католика?
— Поживем — увидим.
— Но для Англии это может обернуться трагедией?
— Дорогая моя, предмет нашей заботы — Франция. Между прочим, твой брат по складу характера и воспитанию скорее француз, чем англичанин. Для того, кто и так наполовину француз, было бы совершенно естественно принять нашу веру. До меня доходили слухи о том, что он и его брат Джеймс были бы не против такого шага.
— Но народ Англии…
— Я уже сказал: сначала Франция, затем все остальное. Твой брат придумает, как лучше все это обставить. Мы же не требуем от него немедленного заявления о переходе в католичество. Он сможет сделать это, когда сочтет нужным. О сроках публичного оглашения решать ему. С нашей стороны это и без того очень серьезная льгота.
Но опять ночь, и опять она не может уснуть.
— Я люблю их обоих, — шептала она. — Я люблю Людовика, я люблю Чарлза, я люблю Францию и я люблю Англию.
Но ей не надо было объяснять, что она ставила на карту безопасность и благополучие Англии, потому что ей предстояло уговорить любимого ею Чарлза подвергнуть риску свою корону во имя интересов любимого ею еще больше Людовика.
Ее прибытие в Дувр было обставлено с большой помпой. В ее свите помимо прочих оказалась молоденькая девушка, можно сказать, еще девочка, красота и свежесть которой очень импонировали Генриетте. Она приблизила ее к себе, поскольку ей доставляло удовольствие на приемах и церемониях наблюдать ее искренний полудетский восторг и восхищение. Ее новая фрейлина была дочерью бедного бретонского дворянина и звали ее Луиза де Керуаль.
Это было чудесное мгновение, когда Чарлз и Монмут поднялись на палубу, приветствуя ее на земле Англии.
Она тут же попала в крепкие объятия Чарлза и увидела слезы на его глазах.
— Минетта! Столько времени прошло! А какая ты хрупкая, милая моя, бесценная моя!
После церемониального приветствия был устроен званый обед в ее честь, а затем они остались наедине. Он сказал, что ему больно видеть ее в таком болезненном состоянии. Ему известно о ее страданиях, о браке, который оказался истинной пыткой, об истории с Лоррэном. Еще он добавил, что много бы отдал за то, чтобы этот джентльмен оказался у него в руках.
Как близки друг другу были они в эти часы!
Потом он изучил условия секретного договора, привезенного ею. Она тем временем наблюдала за его худым, смуглым, умным лицом. Она чувствовала себя не в, своей тарелке, и Чарлз это почувствовал и понял причину ее беспокойства. Он понял все, и она заранее могла бы догадаться, что ничего не сможет скрыть от него.
Более того, он уже предвидел аргументы, к которым она прибегнет, чтобы склонить его к подписанию договора; он понял, и это самое главное, что она не на его стороне. Это было его характерной чертой — все понимать; его ум всегда был настороже. Он не раз говаривал, что если бы не лень, из него вышел бы образцовый государственный муж, и будь он падок до вопросов государственной жизни так же, как и до женщин, он стал бы несравненно лучшим королем, но одновременно никуда не годным любовником.
Итак, ему стало ясно, что Людовик послал Генриетту с миссией, использовав ее любовь к королю Франции.
Чарлз на мгновение возмутился: не по причине ее измены — он ведь был всего лишь братом, и должен был появиться тот, кого она полюбит сильнее и безогляднее — но потому, что ей приходится страдать во Франции. Он знал ее гордый нрав, знал об унижениях, которым она подвергалась со стороны Филиппа, знал, что, едва приехав, она будет вынуждена вскоре уехать обратно во Францию, и там ее положение могло стать сносным только в том случае, если она станет фавориткой короля. Чарлз любил ее и, как оказалось, гораздо больше, чем она его. «Я не государственный муж, а ничтожество! — подумал он с легкой горечью, но тут же добавил про себя:
— Зато — хороший любовник!»
