Вскоре мы обручились. Как это произошло, ума не приложу.
Не знаю, почему я согласилась выйти за Джима Ларсена, Анджела.
Хотя нет. Знаю.
Я согласилась выйти за Джима Ларсена, потому что чувствовала себя грязной и испорченной, а он был чист и честен. Возможно, мне казалось, что мое недостойное поведение сотрется из памяти, стоит мне взять его доброе имя. (Кстати, эта стратегия никогда не работает, хотя люди упорно продолжают ее применять.)
Пожалуй, на свой лад Джим мне даже нравился. Нравился, потому что не был похож на всех тех, с кем я общалась в прошлом году. Он не напоминал мне о Нью-Йорке. Глядя на него, я не думала о клубе «Аист», о Гарлеме, о прокуренных барах в Гринвич-Виллидже. Я забывала Билли Бьюэлла, Селию Рэй и Эдну Паркер Уотсон. Забывала даже Энтони Рочеллу. (Ах.) А главное, рядом с ним я забывала себя – грязную маленькую потаскушку.
Рядом с Джимом я превращалась в ту, кем притворялась, – в милую девчушку безо всякого прошлого, работающую в отцовской конторе. Достаточно было во всем соглашаться с Джимом и копировать его поведение, и постепенно я бы совсем позабыла о том, кем являюсь на самом деле. А именно этого мне и хотелось.
Я отдалась на волю течения, несущего меня к замужеству, и даже не пыталась сопротивляться.
Наступила осень сорок первого. Мы планировали пожениться весной следующего года: Джим хотел накопить денег и купить жилье попросторнее, чтобы мы не теснились в старом доме с его матерью. Он подарил мне помолвочное кольцо с небольшим, но красивым бриллиантом. Я смотрела на свою руку и не узнавала ее.
После объявления помолвки мы перестали ограничиваться поцелуями. Теперь он парковал свой «бьюик» у озера, снимал с меня блузку и щупал мне грудь, каждую минуту спрашивая моего разрешения. Мы ложились на широкое заднее сиденье «бьюика» и терлись друг о друга – точнее, я позволяла Джиму тереться о меня. Я не осмеливалась проявлять даже малейшей инициативы. Впрочем, мне этого и не хотелось.
– Ох, Ви, – восторженно шептал он, – ты самая красивая девушка на всем белом свете.
Как-то вечером он терся особенно усердно, затем отпрянул – с заметным усилием, – потер лицо ладонями и сел.
– Не хочу, чтобы мы делали это до свадьбы, – выдохнул он.
Я лежала с задранной юбкой; обнаженную грудь холодил осенний ветер. Я чувствовала, как колотится сердце Джима, но мое билось в обычном ритме.
– Я не смогу смотреть твоему отцу в глаза, если лишу тебя невинности, прежде чем мы поженимся, – сказал он.
Я ахнула. Реакция вполне естественная и честная: одно лишь слово «невинность» вызвало у меня полнейший шок, вот я и ахнула. А ведь я об этом даже не подумала! Усиленно играя роль неиспорченной юной девы, я не сообразила, что Джим на самом деле считает меня такой. С другой стороны, с какой стати ему думать иначе? Разве я хоть намекнула, насколько далека от невинности?
Тут я поняла, что у меня проблемы. Он же обязательно узнает. Скоро мы поженимся, в первую брачную ночь он захочет исполнить супружеский долг и узнает. Стоит нам заняться сексом, Джим сразу узнает, что он у меня не первый.
– В чем дело, Ви? – встревожился он. – Что тебя беспокоит?
В юности, Анджела, я не считала нужным всегда говорить правду. В любой ситуации я скорее соврала бы, особенно в стрессовом состоянии. Мне понадобилось много лет, чтобы стать честным человеком, но я могу объяснить причину: правда обычно пугает. Как только начинаешь говорить правду, все меняется.
Однако в тот момент я не стала врать.
– Я не девственница, Джим.
Не знаю, зачем я это сказала. Может, запаниковала. Может, ума не хватило придумать убедительную ложь. А может, просто нельзя слишком долго притворяться другим человеком: настоящее лицо рано или поздно покажется из-под фальшивой маски.
Он долго смотрел на меня, а потом спросил:
– Что ты имеешь в виду?
Матерь божья, а что еще можно иметь в виду такой фразой?
– Я не девственница, Джим, – повторила я, решив, что он меня не расслышал.
Он выпрямился и уставился прямо перед собой, собираясь с мыслями.
Я тем временем тихонько надела блузку. Такие разговоры не ведутся с голой грудью наперевес.
– Но почему? – наконец спросил он с мучительной гримасой обиды и боли. – Почему ты не девственница, Ви?
И тут я разрыдалась.
Здесь, Анджела, я должна сделать паузу и кое-что объяснить.
Я уже старуха. Я достигла того возраста, когда девичьи слезы меня совсем не трогают. Они меня раздражают. Особенно противно смотреть, как плачут красивые девушки, тем более богатые. Им никогда в жизни не приходилось работать или бороться за себя, вот они и устраивают истерики по поводу и без. Когда я вижу красивую девушку, которая рыдает попусту, мне хочется ее придушить.
Но красивые девушки все равно продолжают рыдать, потому что истерика заложена в них на уровне инстинкта – и потому что это работает. Слезы – такой же отвлекающий фактор, как облако чернил для осьминога. Наплакав ведро слез, можно избежать серьезного разговора и повернуть вспять естественные последствия. Дело в том, что большинству людей – и мужчинам в особенности – невыносим сам вид хорошенькой рыдающей девушки, и они автоматически бросаются ее успокаивать, напрочь забыв, о чем шел разговор минутой раньше. Таким образом, слезы как минимум обеспечивают передышку, и благодаря ей красивая девушка выигрывает время.
Знай, Анджела, что однажды в моей жизни настал момент, когда я отказалась от этого трюка – перестала рыдать в ответ на все подножки судьбы. Потому что это унизительно. С годами я превратилась в закаленный сражениями старый боевой топор и теперь предпочту без единой слезинки встретить любой натиск жестокой правды, вместо того чтобы унижать себя и окружающих слезливыми манипуляциями.
Но осенью сорок первого я еще такой не была.
Поэтому я разразилась шквалом рыданий на заднем сиденье «бьюика» Джима Ларсена – я заливалась горючими слезами, прекраснее и обильнее которых свет не видывал.
– В чем дело, Ви? – В голосе Джима послышались отчаянные нотки. Раньше я никогда при нем не рыдала. Он тут же забыл о пережитом шоке и переключился на режим заботы: – Почему ты плачешь, дорогая?
Его участие лишь подстегнуло истерику.
Он такой хороший, а я такая ужасная!
Он обнял меня, умоляя перестать плакать. А поскольку я временно утеряла дар речи и никак не могла унять рыдания, Джим взял инициативу на себя и придумал историю о том, почему я не девственница.
– С тобой случилось нечто плохое, да, Ви? В Нью-Йорке тебя обидели? – спросил он.
«Знаешь, Джим, в Нью-Йорке со мной случалось много всякого разного, но не сказать, чтобы это было так уж плохо».
Таким был бы честный и правильный ответ, но по понятным причинам я не могла его дать, поэтому промолчала, продолжая рыдать в заботливых объятиях жениха. В отсутствие ответа Джим додумал подробности за меня.
