– Так вы согласны?
– Еще бы!
– Ну, тогда я закажу для вас билеты…
Вот так получилось, что Андрей Иванович Охотников прилетел в Нижний Тагил».
На этом запись заканчивалась.
Анна встала, потянулась и помассировала шею.
– Что молчишь? – спросила Юлия. – Сказать нечего?
– Сказать-то мне есть чего, только это все будут не те слова, – вздохнула Анна. – Надо же, видела же я тогда, десять лет назад, что с ней что-то происходит, и даже не попыталась ее разговорить! В конце концов, могла прямо спросить, что ей нужно от Охотникова? Да вот, неудобно было…
– Неудобно, – протянула Юлия, – знаешь, мне тоже было неудобно послать Лору подальше, когда она свалилась как снег на голову. В квартиру не пускать – и все! Да как же, перед Антоном неудобно было выглядеть такой стервой. За то и получила.
– Слушай, я же Лору видела! – спохватилась Анна. – Вот буквально сегодня!
Она забегала по кухне, рассказывая, как отправилась сначала к Аксинье, вызнала у нее про того типа, который похож на герцога Монтефельтро, как нашла его в фонде «Искусство вечно», как встретила там Лору. Точнее, сумела сделать так, чтобы Лора ее не заметила.
– Она нарочно устроилась в этот фонд, чтобы законтачить с этим, как ты сказала…
– Моисеенко. Да уж, Лора просто так ничего не делает, какая-то у нее есть цель. Ладно, давай продолжим, а то поздно уже, домой не успею…
Юлия перевернула страницу, и они начали читать продолжение:
«Я привела Охотникова в наш музей поздно вечером, когда все сотрудники уже разошлись по домам. Ему я объяснила это тем, что в музее царят интриги и я не хочу раньше времени обнародовать его посещение, и особенно экспертизу. Он этому ничуть не удивился и даже, мне кажется, обрадовался – не хотел общаться с малознакомыми людьми, предпочитал увидеть картину один на один.
Войдя в зал, я сняла «Мадонну» со стены. Сигнализации под этой картиной нет, поскольку она признана не имеющей большой художественной ценности.
Андрей Иванович сначала внимательно оглядел ее лицевую сторону, затем изнанку. Наконец он приступил к главному, к тому, о чем мне приходилось только слышать: он провел рукой по красочному слою, едва касаясь его.
Руки Охотникова скользили по картине с удивительной бережностью, с удивительной нежностью, как будто он ласкал любимую женщину. Я сама удивилась, что у меня возникла такая неожиданная ассоциация, но это и впрямь было похоже на любовную ласку. А еще это было похоже на то, как музыкант, скорее всего, скрипач, прикасается к своему инструменту, чтобы извлечь из него звук.
И я, наверное, ничуть не удивилась бы, если бы картина зазвучала под его чуткими пальцами.
Впрочем, мне показалось, что картина и правда ответила на ласку, зазвучала – только звук этот был неслышным. Цвета картины стали ярче, лицо Мадонны словно засветилось…
Самое же удивительное – Андрей Иванович и сам изменился. Он помолодел, лицо его преобразилось, оно стало красиво той одухотворенной красотой, которая проступает на лице настоящего мастера, когда он делает любимое дело.
Так прошло несколько минут.
Наконец Охотников вернул мне картину и проговорил взволнованным голосом:
– Да, это подлинный Рафаэль.
– Вы в этом не сомневаетесь?
– Ничуть не сомневаюсь. Но вы, конечно, можете провести техническую экспертизу, как это сейчас принято…
При этих словах он едва заметно поморщился – видимо, не очень высоко ценил достижения техники, из-за которых люди перестали верить своим глазам и рукам, а самое главное – перестали верить своему профессиональному чутью.
Больше ему нечего было делать в нашем городе, и на следующее утро я должна была посадить его на самолет.
Впрочем, сначала, едва Охотников ушел из музея, я, конечно, сообщила Александру, что Андрей Иванович уверенно подтвердил подлинность картины.
И как только он это услышал, Александр сказал мне:
– Пора!
Это значило, что я должна подменить картину.
Все было продумано и подготовлено заранее.
Копию, созданную Митей, я незадолго до этого пронесла в музей свернутой в трубку и спрятала в своем рабочем кабинете. Конечно, кабинет – это слишком громкое название для закутка, в котором я держала свои вещи, но туда, по крайней мере, никто не заглядывал.
Теперь я осторожно отогнула гвоздики крепления, вынула подлинник из рамы, вложила на его место Митину копию, закрепила ее и повесила на прежнее место, где многие годы висела «Мадонна дель Пополо».
Последний раз взглянув на картину, я успокоилась: работа прекрасная, никому не придет в голову, что ее подменили.
Теперь предстояло самое трудное.
Я достала заранее заготовленный тубус, вложила в него картину и пошла к выходу.
На выходе сидел охранник Вареников, военный отставник и ужасный зануда. Увидев меня, он встрепенулся и протер глаза.
– Что несем? – осведомился он строгим голосом.
– Наглядную агитацию! – ответила я совершенно спокойно.
– Какую еще агитацию? – переспросил охранник.
– Ну, Степан Михайлович, вы меня уж сколько лет знаете! Что же вы думаете – я музейные ценности выношу? Картину Рафаэля?
– Кого я знаю, а кого я не знаю – это дело десятое, и что я думаю – это никого не касается, а порядок должен соблюдаться! Так что предъявите для досмотра, что у вас в этом тубусе!
Я делано вздохнула, открыла тубус и предъявила охраннику его содержимое – свернутый в рулон плакат, подготовленный к выездной выставке нашего музея. У нас в следующем месяце была запланирована выставка работ местного художника-пейзажиста под оригинальным названием «Мой Урал».
Охранник с интересом оглядел плакат, помог мне снова свернуть его в трубку и запихнуть обратно в тубус.
Ему и в голову не пришло, что стенки у тубуса двойные, и между этими стенками я спрятала «Мадонну дель Пополо».
Этой ночью я не могла заснуть – слишком много мыслей теснилось в моей голове. Я проворочалась до утра и обрадовалась, когда сквозь занавески просочился рассвет и пришло время провожать профессора Охотникова на самолет.
Странная вещь: когда я провожала Андрея Ивановича в аэропорту, мне показалось, что я увидела там же, в толпе улетающих, Алессандро. Он не говорил мне, что собирается в Петербург…
Впрочем, он многого мне не говорит.
