После того как я вынесла картину из музея, в душе моей что-то сдвинулось, я перестала сомневаться. Дело, что называется, сделано, пути назад нет. Алессандро сказал, что нам сейчас лучше не встречаться и не звонить друг другу. Возможно, он и правда уехал. Во всяком случае, у меня появилось свободное время, которое я могу использовать для себя. Не то чтобы отдохнуть, но хотя был привести в порядок растрепанные мысли.
Я отправила Лору к моим в деревню, благо начались майские праздники. Ничего, если все удастся, она никогда больше не станет проводить время в том полуразвалившемся доме, не будет слушать ворчание бабки, не будет видеть, как дед напивается по пятницам. Ничего этого больше не будет, я найду способ вывезти Лору.
– Наконец-то про ребенка вспомнила, – проворчала Анна, – вообще, я думаю, что она к Лоре неважно относилась.
– Да эту заразу нужно было в младенчестве придушить! – процедила Юлия. – Мамаша – уголовница, и доченька такая же!
«Неожиданно возник Антон. Он стал совершенно невозможен, едва не набросился на меня с кулаками. Оказывается, он следил за мной, знал, что я приходила к Мите и, хуже того, что я села в машину к Алессандро. То есть его самого он не видел. Он ревнует. К Митьке, конечно, ревновать глупо, это понимает даже такой недалекий тип, как Антон, но он прямо сказал, что у меня кто-то есть. Он, видите ли, чувствует! Ну, надо же, никогда не думала, что мой глуповатый и сероватый муженек способен на какие-то чувства!»
– А сама-то больно чувствительная, с любовником в кладовке трахается! – Юлия обиделась за Антона. – Швабра музейная!
– Да ладно, ее уж на свете нет, – усмехнулась Анна, – она за свои грехи сполна расплатилась.
«Антон устроил жуткий скандал, я не могла его успокоить, да и не хотела, просто вышла из себя. Он ушел, хлопнув дверью, сказал, что уезжает на все выходные в какой-то лагерь, сказал, что видеть меня не может, обозвал такими словами, что и не повторить. Ладно, будем надеяться, что и вправду я больше его не увижу, вот уж по кому не стану скучать…»
На этом запись заканчивалась. Дальше шли две или три зачеркнутые строки, а потом снова – сбивчивые, налезающие друг на друга слова.
«Я не знаю, что происходит. Не знаю, кому можно верить… не знаю, во что я ввязалась. Не знаю даже, как записать то, что случилось за этот день… за эти сутки…»
Дальше снова несколько слов было зачеркнуто, видимо, Лидия и правда не могла связно сформулировать свои мысли. Наконец она нашла нужные слова.
«Нет, все я вру. Вру даже сама себе, вру этому дневнику. Я все понимала, все чувствовала, но закрывала глаза на свои ощущения, потому что… надо наконец признаться в этом самой себе – я потеряла рассудок, потеряла голову от его удивительного голоса, от его гипнотического взгляда.
Но надо попытаться записать все по порядку…
На следующий день после того, как я проводила Андрея Ивановича, он позвонил мне.
Я решила, что профессор просто хочет сообщить, что долетел благополучно, или – что более вероятно – узнать, начала ли я заниматься технической экспертизой картины. Но едва я услышала его голос, поняла, что что-то произошло. Что-то непредвиденное и ужасное. Что-то непоправимое.
Голос профессора был слабый, срывающийся, казалось, каждое слово дается ему с трудом.
– Ко мне приходил какой-то странный человек… – проговорил он, едва поздоровавшись.
– Какой человек? – переспросила я, поскольку профессор замолчал, из трубки доносилось только его тяжелое дыхание. Казалось, каждый вздох стоил ему большого труда.
– Он расспрашивал меня о картине… – выдохнул наконец Охотников, – о той «Мадонне», которую вы мне показали. Он ссылался на вас. Мне очень не понравились его вопросы…
– Чем же? Что вас насторожило?
– Он спрашивал меня, не рассказывал ли я кому-нибудь о своей поездке в Тагил и о том, что я там делал. И он заметно успокоился, когда я ответил, что ни с кем об этом не разговаривал.
Профессор снова замолчал, словно собирался с силами.
– Но меня больше насторожили даже не сами вопросы, а его интонация, его взгляд… мне кажется, это очень опасный человек, для него нет никаких запретов, нет никаких моральных ограничений. Для него… мне кажется, даже человеческая жизнь не имеет цены…
Профессор тяжело, хрипло выдохнул и добавил:
– И этот чай… у него был такой странный вкус… не стоило мне с ним пить…
Еще один хриплый вздох.
– Судя по его словам, вы с ним хорошо знакомы… очень хорошо… Я хотел вас предупредить – будьте осторожны, будьте очень осторожны с ним!
– Но все же, кто это был? – спросила я, хотя в глубине души уже знала ответ.
– Мне кажется, он назвался вымышленным именем…
Голос профессора стал совсем слабым, он проговорил едва слышно, так что я едва разобрала слова:
– Я… я не могу больше говорить… мне нужно немного отдохнуть… будьте осторожны…
Разговор прервался.
Я несколько минут смотрела на трубку, потом набрала номер Охотникова. Телефон его не отвечал.
Я подождала немного и повесила трубку, решив, что профессор действительно устал после двух перелетов и не стоит его лишний раз беспокоить.
Но его звонок тревожил меня, я не спала всю ночь, и на следующее утро я снова набрала петербургский номер.
На этот раз трубку сняли довольно быстро, но ответил мне женский голос. Звучал он как-то странно.
– Можно попросить Андрея Ивановича? – спросила я.
– Нет… – ответила женщина с тем же странным выражением.
– Его нет дома? Он уже ушел?
– Ушел… – выдохнула моя собеседница. – Ушел… навсегда… – и ее речь прервалась рыданиями.
– Что?.. – переспросила я, хотя уже все поняла.
– Умер… умер наш Андрей Иванович… – донеслось до меня сквозь рыдания. – Я утром пришла, а он… тут… в кабинете своем… уже холодный…
– Примите… примите мои соболезнования… – проговорила я мертвым голосом. – А вы…
– Убираю я у него, – ответила женщина сквозь слезы. – Много лет убираю… он мне уже как родной стал…
Я повесила трубку, потому что не могла больше разговаривать. И еще потому, что боялась встречных вопросов.
Я сидела, тупо глядя перед собой, и в голове моей роились очевидные и страшные мысли.
Вчера Охотников позвонил мне, чтобы сообщить, что к нему приходил какой-то незнакомый человек, сославшийся на меня, и что человек этот показался ему опасным.
