Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять – это мог быть только Алессандро… Александр.
Он ссылался на меня, он знал о «Мадонне дель Пополо».
И плюс к тому – я видела, что Александр вылетал в Петербург вместе с Охотниковым. Ну да, теперь я знаю, что мне не почудилось, это точно был он.
И вдруг с глаз моих, с мыслей моих упала пелена.
Так в день открытия статуи с нее сдергивают покрывало, и статуя предстает перед зрителями во всей своей красоте.
Или во всем своем уродстве.
До сих пор я была одурманена, загипнотизирована Александром, его голосом, его взглядом, его властным аристократическим лицом. Я послушно выполняла его приказы, исполняла его волю, лишь бы быть с ним, лишь бы слушать и дальше его голос.
Мне казалось, что он вырвет меня из постылого круговорота провинциальной жизни, из унылых будней, и жизнь моя превратится в вечный праздник.
Но он и не думал обо мне. Я была нужна ему как послушный и удобный инструмент для осуществления собственных планов. Послушный – потому что исполняла каждый его приказ, как дрессированная собачка. Удобный – потому что работала в музее, имела бывшего мужа-художника, да к тому же училась когда-то у знаменитого профессора искусствоведения, прекрасного эксперта по старой живописи… потому что могла втереться к нему в доверие и убедить его провести частную экспертизу.
И я почти все сделала, выполнила для него всю грязную работу.
До сих пор я успокаивала себя тем, что если своими действиями и делаю кому-то хуже, то только себе. А со своей жизнью я могу делать все, что угодно.
Но теперь, сейчас я с ужасом поняла, что из-за меня погиб прекрасный человек – Андрей Иванович Охотников. Я вспомнила, что профессор сказал о странном вкусе чая, который он пил со своим поздним гостем…
Наверняка этот чай был отравлен!
Я осознала, что Александр убил его, чтобы Андрей Иванович никому не рассказал о своей поездке в Тагил и о результатах своей экспертизы. Ну да, он ведь прямо спросил его, не рассказывал ли Андрей Иванович кому-то о своей поездке…
А еще я поняла, что Охотников не будет последней жертвой Александра. Что он наверняка убьет Митю – ведь Митя тоже владеет частью тайны…
А потом… а потом дойдет очередь и до меня.
Надо же, какой я была дурой!
Я поверила ему, поверила, что он хочет вырвать меня из тоски провинциальных будней, что он хочет открыть передо мной большой, яркий мир…»
На этом драматические записи снова обрывались, за ними следовало несколько зачеркнутых строк и снова записи. У Юлии в голове вертелись ехидные замечания, но она не стала ничего говорить.
На этот раз почерк был более ровным, как будто Лидия справилась с собой, взяла себя в руки.
«Ему это так не сойдет. Я помешаю ему осуществить свои планы. Слишком долго я была послушным орудием в его руках. Пришла очередь поменяться ролями.
Он уверен во мне, уверен, что я безвольно следую его приказам, бегу по одному его слову, не обращая внимания на все прочее.
Пусть он и впредь так думает, это мне очень поможет.
Сделаю вид, что ничего не поняла, ничего не узнала. Сделаю вид, что по-прежнему околдована его голосом, а тем временем… нет, даже этому дневнику не могу доверить свои планы.
Вообще, кому я могу верить?
Вот я задумалась об этом и пришла к неутешительному выводу. Из всех, кого я знаю, из всех, кто меня окружает, пожалуй, доверять я могу только Ане Волынской. Аня – удивительный человек, честный, добрый, порядочный…»
Анна смущенно взглянула на Юлию. Та после недолгой паузы продолжила читать:
«Значит, я должна ей передать ключ от своей тайны… на крайний случай.
Беда в том, что она далеко, в Петербурге. Ну да, надеюсь, до крайнего случая дело не дойдет. Я не могу вернуть картину в музей, слишком мало остается времени, к тому же меня могут обыскать при входе, и вдруг попадется толковый охранник? И так уже некоторые сотрудники смотрят на меня косо – на их взгляд, я веду себя странно. Знали бы они… но нет, никто не узнает. Господи, как я могла поверить этому… этому лживому и опасному человеку? Но одно я знаю твердо – я порушу все его планы, картина ему не достанется. Я сделаю так, что он никогда ее не найдет. Я уже была у Мити, все сделано. Бедный, после сделанной работы он пьет без просыпу, кажется, мои слова не дошли до него.
Итак, я все устроила, картину не найдет никто, кроме Анны, ключ ко всему будет у нее. Если все удастся, я приеду к ней в Петербург, если нет – меня утешает мысль, что он никогда, никогда не найдет картину! Господи, прости меня за Андрея Ивановича!
Хорошо, что Антон уехал и Лора в безопасности, я назначу встречу дома…»
– Ну, дальше все ясно, – Юлия нарушила затянувшееся молчание, – он пришел к ней и сразу же убил, а потом посмотрел в тубус и понял, что ничего там нету.
– Ну да, он не сомневался в ней, думал, что держит ее в руках.
– Слушай, а что за ключ? Отчего она пишет, что ты знаешь, где картина?
– Да я понятия не имею! Ничего она мне не передавала, ту папку, что Лора взяла, она оставила еще тогда, когда приезжала в Петербург. А больше ничего не было.
– Значит, она не успела… Ладно, мне главное – чтобы Лорка нас с Антоном в покое оставила. Ведь ясно же теперь из дневника, что ее этот тип убил, а она с чего-то на Антона бочку катит.
Анна охнула, поглядев на часы.
– Ой, я же на метро опоздаю! Все, пока, побегу!
Простившись с Юлией, Анна подошла к лифту.
Лифт не работал.
Не слишком расстроившись, Анна начала спускаться по лестнице. Свет на нижних этажах не горел, и чем ниже Анна спускалась, тем становилось темнее, словно она с каждым шагом погружалась в неподвижную темную воду.
Когда она проходила по последнему лестничному маршу, дверь подъезда с негромким скрипом открылась, и внутрь проскользнула гибкая миниатюрная фигурка в куртке с опущенным на глаза капюшоном. Хотя в полутьме подъезда трудно было различить детали, зорким глазом художника Анна заметила в этой фигуре что-то знакомое. Она остановилась на лестнице, пытаясь вспомнить, где она видела эту гибкую фигуру.
Тем временем темная фигура, вместо того чтобы подойти к лифту или начать подниматься по лестнице, скользнула в закуток под лестницей. В тот самый закуток, где, по словам Юлии, был спрятан заветный дневник. Из темноты донеслась какая-то возня, скрип металлической дверцы, потом послышалось приглушенное ругательство.
И тут Анна вспомнила, кого напомнил ей этот гибкий силуэт.
