По данным отца Лазаря Крещановского, в 1857 году на ростовской «дядиной даче» (в остроге) чалились 1614 преступников, из которых «за Бугры» сослано 211, остальные — в арестантские роты. На втором месте по уровню преступности в тогдашней Екатеринославской губернии (куда входил Ростов) был будущий махновский Александровск (ныне Запорожье), откуда ушло в Сибирь лишь 49 колодников.
Зато уже по состоянию на 1885 год только через три участка мировых судей Ростова прошло свыше 4 тысяч мужчин и женщин, обвиняемых по уголовным статьям Уложения о наказаниях Российской империи. Причем тут не учитывались дела, рассматриваемые в отношении ростовцев Таганрогской судебной палатой о тяжких, государственных и должностных преступлениях. Для города с населением порядка 45–50 тысяч душ каждый десятый под судом — это запредельная цифра.
Приблатненными за решеткой были и «мастаки» (карточные шулеры), на воле у которых работы было хоть отбавляй, и «асмодеи», или «бабаи», — тюремные ростовщики, имевшие неформальные контакты с конвоирами, умевшие дать «курицу» или «барашка в бумажке» (взятку) надзирателю и достававшие для каторги все необходимое — от еды до женщин. Сами они к ворам не относились, но без них жизнь «за Буграми» была немыслима, поэтому они и пользовались определенными привилегиями среди шпаны.
И те и другие в заключении обрастали барахлом и деньгами, вполне вольготно чувствуя себя и в каторжных условиях.
Выйдя на волю, первые становились стирошниками, или накольщиками, — шулерами, обыгрывающими в стиры-карты непосвященных «пассажиров» или пижонов, и были завсегдатаями игорных клубов. Вторые, обладая материальными ресурсами, как правило, шли в «мешки» (барышники, отсюда и известный термин «барыги») или блатер-каины — скупщики краденого. На Богатяновке, Нахаловке, в Нахичевани они обзаводились «пчельниками» (трактирами), крепкими домами, хозяйством, превращая их в целые магазины для перепродажи краденого, а то и держали хазы для прятавшихся от полиции жульманов.
«Синей мастью» в заключении считались обычные мужики (мудаки на каторжном жаргоне), угодившие за решетку главным образом случайно, за бытовые преступления и пьяные дебоши. В редких случаях попадание в уркаганскую среду резко влияло на их психологию, и из отчаявшихся «синих» выходили забубенные головы, настоящие блатари. Но, как правило, это была забитая ивана́ми и храпами масса, задавленная личным горем и переменами в судьбе. Она несла основную нагрузку на каторжных работах и регулярно подвергалась грабежам со стороны «честных бродяг».
Впрочем, многолетнее существование в арестантских ротах или на забайкальских рудниках мало кого украшало. «Синим» светил обратный путь или в босяки, или в нищие, или в ссыльнопоселенцы. А поскольку крестьян из Центральных губерний проживание в далекой и непривычной ссыльной Сибири совершенно не прельщало, то многие из них следовали по проторенной дорожке стрельцов саватейных — на Дон. Пополняя собой ряды жителей «нахальных» хуторков с их специфическими занятиями и изворотливыми попытками выжить в большом и богатом городе.
К «серой масти» причислялись опустившиеся осужденные, переставшие следить за своим внешним видом «чуханы», кепские дундулуки, как их презрительно называли в Ростове, и супники, или маргаритки (пассивные гомосексуалисты). Это наиболее презираемая масть, до революции еще не ставшая неприкасаемой, но законтачиться с представителями которой избегали даже мужики. На царской каторге все кандальники носили серые халаты, но лишь настоящие изгои причислялись к «серым».
Воля и неволя для них мало чем отличались. На свободе они просто не могли интегрироваться в нормальное существование, составляя основу пресловутой нищебродской «золотой роты».
Интересно, что в Ростове «серыми» в конце XIX века именовались отнюдь не изгои — в Нахичевани так величали себя отчаянные — вентерюшники (налетчики), не подозревавшие о существовании столь малопочтенной касты в местах достаточно отдаленных.
«Красную» же масть составляли активно сотрудничавшие с тюремными властями осужденные. В XIX веке это были десятники-„бугры“, старосты-„шишки“, кашевары-„крохоборы“, хлебопеки-„кусочники“ и пр. Из них в 40-е годы XX века вышли ссученные воры, ставшие причиной кровавых сучьих войн в советских зонах.
На рубеже веков отмечалась еще и промежуточная масть, к которой впоследствии принято стало бессистемно причислять всю отечественную преступность, — блатные.
Тот же Александр Куприн отмечал: «Промежуточную ступень между ворами и обыкновенными людьми составляют „блатные“, то есть пособники, покровители или просто только глядящие сквозь пальцы люди всяких чинов и званий. Сюда относятся: разного рода пристанодержатели, дворники, прислуга, хозяева ночлежных домов и грязных портерных».
Интересно, что и Василий Трахтенберг («Блатная музыка», 1908), и глава Московской сыскной полиции Василий Лебедев («Справочный указатель для чинов полиции», 1903) определяют термин «блат», как «всякое преступление, какого бы рода оно ни было, как то: кража, убийство, мошенничество, грабеж, контрабандный промысел, тайное винокурение, производство и сбыт фальшивых денег и т. д.», выводя его либо от немецкого «Blatt» — лист («открытый лист», сопровождающий арестанта, в котором вписано совершенное им преступление), либо от еврейского «blat» — доверенный, согласный на что-либо.
То есть изначально блатными считались лица или напрямую участвующие в совершении преступления, или каким-либо образом задействованные в его результатах (соучастие, укрывательство, сбыт слама и пр.). Впоследствии этот термин перешел исключительно в уголовную среду, а блатных начала XX века уже в СССР начали величать просто приблатненными.
«Дядина дача»
До того, как загреметь «за Бугры», попав в нежные объятия ивано́в и храпов, ростовский мазурик должен был еще пройти чистилище местным острогом. Или, как говорили на байковом языке, ему предстояло попасть «к дяде на поруки» или на «дядину дачу». Ту самую, где небо в клеточку, а одежда в полосочку.
В различных исторических и литературных исследованиях допущено достаточно много неточностей относительно первых ростовских «тюремных замков», из-за чего их часто валят в одну кучу, водружая вокруг острогов один миф нелепее другого. Попробуем внести ясность.
Первые известные узники крепости св. Димитрия Ростовского могли обитать только на гарнизонной гауптвахте. Ибо на первых известных планах города никаких «тюремных замков» при наличии действующей крепости еще не существовало. Они и не нужны были за скудостью населения.
Именно с гауптвахтой связано широко разошедшееся в народе выражение «взять на цугундер» (на расправу). На дворе перед гауптвахтой устраивали показательные порки провинившихся служивых, которых по немецкой традиции приговаривали к «zu hundert», то есть к сотне ударов батогами. Со временем цугундер стал ассоциироваться уже не с самим наказанием, а с «дядиной дачей».
В феврале 1774 года узниками ростовской гауптвахты были Есауловской станицы казачка Софья Дмитриевна Пугачева, урожденная Недюжева, со своими чадами — 10-летним Трофимом, 6-летней Аграфеной и 3-летней Христиной. Соответственно жена и дети разбойного «царя Петра Федоровича», бесчинствующего в Поволжье. Перед тем как отправить оную в Казань для опознания самозванца ее доставили из станицы Зимовейской и допрашивали в Димитриевской крепости. Здесь же подвергся допросу и старший брат Пугачева Дементий, воевавший на тот момент на турецком фронте. Однако Тайная экспедиция установила, что Дементий «с Пугачевым ни малейшего в действиях его участия не имел и служил во время турецкой войны порядочно, с должною верностью». Дементий был освобожден и возвращен назад, но с тем, «чтобы его впредь в войске Пугачевым не называть, а именовать Дементием Ивановым… Ему же, Иванову, за доброе его поведение и верную службу выдано в награждение сто рублей».
