– Вау, круто! – Женька не слышал разговора товарищей, его внимание занимал отрыв самолета от взлетно-посадочной полосы.
– Ну, а дальше? – Саня засунул голову между сиденьями, подражая повадкам Взмылина.
– Как обычно, понеслось. – Рифат продолжил грустное повествование. – Музыка у них очень громко играла. Веселье вовсю, на нас поглядывают, хихикают, а мы грустные, и кто-то из наших средний палец выложил им на обозрение. Понимаю, варварство, но такое зло взяло, спасу нет. Представь, их столы от яств ломятся, а мы по-бараньи зелень жуем. Слова оскорбительные зазвучали в наш адрес, порочащие честь и достоинство культурно отдыхающего гражданина. Потом помню только удар тяжелый, наверное, стулом припечатали, вот синяк на башке. – Рифат наклонил голову к самому Саниному носу. – Очнулся – мент стоит передо мной. Спрашивает у окружающих: этот дебоширил? Кто же еще, он, подтверждают, зачинщик, других не видели. Наши иуды смылись, видать, сразу. Говорит тогда жандарм, мол, это вы показывали неприличные жесты пострадавшим? Саня, ну не имею такой дурной привычки. Отвечаю, нет, конечно, сам пострадал, и на латыни выдаю типа вали отсюда, без тебя тошно. Ждал адекватного реагирования, в том же духе и на этом же древнем языке, дабы дискуссию перевести в интеллигентное русло, но продуктивный диалог он не поддержал, лишь грубо сказал, что заявление написано, и мне надобно подниматься, следовать за ним. Так и сказал по-английски: «follow me».
Выбор у меня был невелик, не пойдешь – эти допинают, да и полицейский добавит исподтишка. И повел меня этот жандарм, аки агнца на заклание, с базиликом во рту, извилистыми тропами в отделение. Праздник, блин! Три дня сидел в кутузке, телефон сразу отобрали, шнурки с ремнем. Дознаватель, молодой парень, раз только вызвал на допрос, пиши, говорит, Рифатик, явку с повинной, дадут меньше, возможно, отделаешься условным сроком, и нам заморочек лишних не будет, разрешил подумать. Сижу, значит, думаю, а в темнице условия сносные, сухо, не холодно, кормят по расписанию, бошку перевязали, жить можно. Вечером открываются ворота, и закидывают в камеру сразу двоих, как на наколки глянул, так душа в пятки. Синие такие, густые, и это только на руках, страшно подумать, какие на теле. Ну, Рифат Мансурович, подумалось, шайтаны пришли забрать твою душу, не выйти отсюда живым. А они поздоровались при входе, вежливые такие, спокойные, беседу могут поддержать, меня вроде немного и отпустило, до отбоя так и протянули за душевными разговорами. Выдумщики они большие, конечно, истории из тюремной жизни понарассказывали, заслушаешься, и так, вроде как невзначай, ради шутки, предложили сбежать. Мол, завалим охрану, пикнуть не успеют, и достают, откуда ни возьмись, заточки, и тебе братан, тоже найдем. Напрягся я, но стараюсь виду не подать, отшучиваюсь. С заточками против пистолетов и автоматов не фонтан, аж под ложечкой засосало, хорошо хоть успокоили: шутим мы, прикалываемся. Ночью, улегшись скромненько, байки по новой травить начали. Один из них, видать авторитет, и поведал, что на отдаленных зонах, бывало, когда срываются с лагеря, специально берут с собой человечка, которого консервой зовут. Чего смеешься, в натуре говорю. В тайге, через несколько дней скитаний, жрачка заканчивается, а если зимой, ягод и грибов нет, то кору есть? В общем, побегают по лесу, проголодаются хорошенько, и принимаются тогда за консерву. Человека убивают и жрут, дошло? Сразу-то я не врубился, сопоставил вечерние разговоры с предутренними, больше не мог спать. Это они меня хотят в побег взять, для них консервой буду? Еще и трупы охранников свалят на меня, от таких домыслов захотел тут же домой, к маме, в Казань. Представляешь, закопают, Саня, где-нибудь на Уктусе, в районе горнолыжного спуска, присыплют снегом, и весь зимний сезон по твоей спине, или что останется от нее после обеда этих сидельцев, будут кататься горнолыжники, а еще страшнее, ежели саночники. Летом же туристы или пьяная компания, выехавшая на пикник, разведут костер, прыгать надумают через него, хороводы водить, а потом, по завершении шабаша, примутся его тушить. Догадываешься, каким способом? Вот, не сомкнул глаз за ночь, молился Аллаху до подъема, искренне просил помощи, в жизни так не усердствовал, со слезами, и он услышал мои взывания.
До обеда вызывают к дознавателю. Кумекаю про себя: напишу повинную, а дальше пусть будет так, как угодно Всевышнему. Вхожу в кабинет, приготовился, решительный такой, а там восседает знаешь кто? Не угадаешь, Настасья Петровна, участковая – царица наша. Чуть от радости в ноги к ней не бросился, ручки-ножки целовать, упал бы на колени, да конвоир за шиворот удержал. Когда оставили одних, молча дала мне закурить, слова не проронила, для нее меня нет, пустое место, и, главное, карандашом поигрывает. Сколько времени это тянулось, Саня, не могу сказать, решил начинать первым. Обращаюсь к ней: Настасья Петровна, не губи, как поступят со мной? Засыпал вопросами, а она молчит и карандашом в бумагах рисует, кто ее знает, какие рисунки лепит, может, по делу, а скорее к моей фотографии уши пририсовывает или серьгу в нос. Запросто ведь, а потом как выдаст внезапно: мол, кранты тебе, Рифат, вляпался ты в дерьмо по самые помидоры. Помер минувшей ночью в больнице потерпевший, которого ты ударил, скончался, болезный, не приходя в сознание, и рисует опять неистово, а у меня уже колени чешутся, просят опоры, невмоготу стоять. Я ей говорю, что меня огрели по башке в самом начале заварушки, поучаствовать даже не дали, а она как будто не слышит, знай себе выводит на бумаге. Для суда, Рифат, это не аргумент, впаяют тебе, сейчас посмотрю, а, нашла, пожизненное заключение, оставшуюся жизнь будешь раком ходить и испражняться по времени и команде. Здесь уж я сполз на колени, ноги перестали держать, дрожь по телу пошла. Помилуй, родная, как же это, неужели нет выхода? Самого трясет не переставая.
Зыркнула она так на меня молнией и говорит, мол, почему, выход при желании найти можно в большинстве случаев. Могу, например, дать тебе сейчас пистоль, застрелишься, а чтобы не было потом соблазна обвинить меня в соучастии, порву на себе форменную одежду, типа пытался изнасиловать, соответственно применила табельное оружие. Только, Рифат, застрелись, пожалуйста, правильно, не промахнись, а то еще и попытку изнасилования пришьют офицера полиции при исполнении. Это, сам понимаешь, полный залет! И сидит довольная, второй карандаш в точилке-свинье затачивает, с жаром так, со страстью засовывает ей в нутро, изредка поглядывает, с намеком, дескать, смотри давай, хряк, и с тобой подобное могут сделать. Меня такой сценарий не прельщал. Не знаю, Санек, но мне остаток жизни не хотелось провести с неточно простреленной башкой, направленной к бетонному полу, и с табличкой: склонный к побегу.
Свесил ниц я тогда головушку неразумную, до того стало себя жалко, плакать слез не осталось. Говорю ей обреченно, отдам последнюю рубашку, займу у друзей, родственников, кредитов наберу, попроси только, милая моя, Настасья Петровна, помоги. Молюсь, вспоминаю детство, смотрю на нее, заулыбалась, этакая Мадонна на полотнах Рафаэля, до того неземной предстала ее улыбка. Не оставит же своего младенца на произвол судьбы, а Мадонна и заявляет, мол, Рифат, женщина я честная, взятки брать в полиции моветон, но помочь тебе смогу, если согласишься на одно предложение. Какое, матушка? Только прикажи, непременно исполню, и вправду был готов хоть в ад спуститься и сразиться с шайтанами, сколько бы их ни было. Обратился в слух, глазами ее ем, а она мне ласково так: мол, на Марс полетишь, и штрихует карандашом в листочке.
