Бесшумным призраком, явившись из ниоткуда и вернувшись туда же, в мрачные глубины тихого сада, едва не задев его головы саблей крыла, пронеслась, перечеркивая все сущее от сих до сих, сова.
Проводив ночную птицу взглядом, Лис, уловив ее знак поторапливаться, сбросил оцепенение, вздохнул почти обреченно и, вернувшись в дом, тщательно закрыл за собой входную дверь.
Там он разложил на столе ткань, а на нее водрузил доску. Закрыл окно, тщательно, на шпингалеты, и задернул ситцевые занавески. Ему казались эти действия совершенно необходимыми, он выполнял их как ритуал.
Вернувшись к столу, сдвинул лампу на самый край, слева от себя, и повернул отражатель так, чтобы свет падал на резьбу под острым углом сбоку. И замер, пораженный! Доска перед ним лежала словно сбросившая покровы женщина, открытая и доступная. Как и в случае с женщиной, ее открытость и доступность была кажущейся, мнимой.
Очищенная от паволоки лака, древесина под резкими лучами лампы светилась, точно застывший в деревянном лотке гречишный мед. Она выглядела однородной, только едва заметные опытному глазу полосы и переливы в густоте тона основного цвета выдавали ее слоистую структуру. В прозрачной глубине, между слоями, вспыхивали янтарные искры. Опираясь на весь свой опыт, Лис с удивлением вынужден был констатировать, что ничего похожего на это дерево он раньше не встречал и определить сорт древесины не может. Оставалось предположить, что этому панно уже три тысячи лет – а чего мелочиться? – и что упорное и мастеровитое время превратило дерево в самоцветный мрамор… Но, во-первых, такого мрамора он тоже никогда не встречал, а во-вторых, кто-нибудь видел такое старое дерево в такой удивительной сохранности? И, самое удивительное, абсолютно не тронутое древоточцами? Ведь все эти червячки с мягкими тельцами и алмазными зубками точат любое, даже железное дерево, и чем оно старей, тем для них привлекательней, а здесь – ни единого хода, ничего. Что очень удивительно и да, странно.
Лис прислонил доску к стене, подправил устремленный на нее свет и отступил назад на два шага. Резкие тени упали на резную поверхность, придав изображению графическую четкость.
Вениамин впился жадным взглядом в представший перед ним во всей своей открытости и красе рельеф. Он все еще надеялся, что вот сейчас увидит изображение и тотчас все ему станет ясно, все тайны раскроются. Однако вместо просветления наступило разочарование. Поскольку, как ни проста была на первый взгляд композиция парящего перед ним в круге света панно, изображение на нем с его личной жизнью никак не соотносилось и ни о чем ему не говорило.
Так показалось на первый взгляд.
Только ведь он им, первым, не ограничился. И по мере дальнейшего вглядывания и проникновения в волшебное полотно картины он ощутил, как зашевелилась, пробуждаясь в нем, его фантазия и возникло некое смутное воспоминание, как, бывает, припоминаешь виденное в давнем сне, не понимая, остатки сна это или обрывки и обломки прошлой реальности. И неожиданно появилась явно связанная с увиденным, хоть и непонятно, каким образом, тревога.
По светло-коричневому с янтарным свечением полю, или, лучше сказать, небу летели легкие облачка – медальоны. Облаков было семь, шесть выстроились в круг, а седьмое расположилось по центру. Лису, кстати, легко было представить себе небо такого цвета, ему даже казалось, что такое он уже где-то видел. Где? Когда? Возможно, в одном из тех снов, что снились ему в последнее время.
Облачка были похожи и на летающие острова, потому что на них, на каждом, были тщательнейшим образом вырезаны растения, кустарники и низкорослые деревья с листьями и цветами, среди которых располагались строения, изображенные упрощенно, но в которых с легкостью узнавались дворцы с башнями и колоннами. На каждом облаке изображено по одной человеческой фигуре. А вот на центральном острове, который был и больше других, и дворец на нем выглядел не в пример роскошней и заполнял собой почти всю площадь медальона, фигура отсутствовала, только в центре, на некотором возвышении, стоял пустой трон.
Поверху панно, в точности как на старинных гравюрах, от края до края простиралась витая лента с подвернутыми и остро вырезанными концами, на которой было начертано Septima Principle. Язык казался похожим на латынь, а может, ею и являлся, что, с оглядкой на предполагаемую древность рельефа, Лиса не удивило. Он, если честно, даже ждал чего-то подобного. Латыни он, конечно, не обучался, но, произнеся несколько раз надпись вслух, в звучании слов нашел некоторое подобие с тем, что было ему знакомо, и перевел надпись как СЕМЬ ПРИНЦИПОВ. И сразу в голове его зазвучал глухой голос Нины Филипповны: «Правят тем миром принципы, числом их семь…»
«Так вот же, вот же! – возрадовался он. – То, что мне и надо!»
Он подступил к столу и, упершись в него обеими руками, со страстным желанием не пропустить ни единой детали, впился в изображение взглядом.
Прямо под лентой, по центру, между двумя верхними медальонами парила в воображаемом небе пирамида, по виду равносторонняя, на каждой грани которой был изображен широко раскрытый, почти круглый глаз. Неожиданно у него возникло ощущение, что пирамида медленно вращается сверху вниз и слева направо, словно сканируя пространство и ведя неусыпное наблюдение за происходящим. Лису подумалось, что так оно и было, и есть на самом деле. Где-то. Вновь некая тень узнавания промелькнула в его сознании, усилив возникшую раньше тревогу. Эта связка – узнавание и тревога – была крепкой и совсем не казалась случайной.
На противоположном от пирамиды с глазами краю, в самом низу картины располагался настоящий материк. Твердь была очерчена легкой дугой, выгнутой кверху. Растительность и традиционные для рельефа строения располагались по ее сторонам, словно кулисы по бокам сцены, зато верх дуги, макушка земли была от них свободна. Там, на просторной круглой поляне, покрывая ее всю совершенно, раскинулся огромный цветастый ковер, по которому тут и там были разбросаны пухлые восточные подушки, вышитые цветами и птицами, обшитые позументами, с золотыми и серебряными кистями на углах. На подушках, скрестив босые ноги с растопыренными пальцами, сидел человек, в халате и в тюрбане, и наигрывал на странного вида струнном инструменте с двумя резонаторами, изготовленными из высушенных полосатых тыкв, чарующую грустную мелодию. Лис готов был поклясться, что все это он видел и знает этого человека. Это же сам Нарада! Рядом с Нарадой на стопке подушек сидела сова и, тараща оранжевые глаза, крутила головой.
Не понимая, откуда берутся все эти цветные подробности на обычной с виду резной доске, Веня закрыл глаза и, как та сова, замотал головой, отгоняя видения. При этом он отступил назад, а когда раскрыл глаза и вновь взглянул на рельеф, мелодия уже смолкла, а изображение замерло в строгом соответствии с законами реального мира. Но тот мир, который он видел всего мгновение назад, был не менее реален! «Ах, как интересно!» – возбудился Лис. И поморщился, понимая, что интересно – не самое точное слово, чтобы передать его к происходящему отношение. Он был уверен, что находится рядом с разгадкой и может наконец узнать и понять, что с ним и вокруг него происходит. А панно, любезно предоставленное ему Нарадой – этим самым Нарадой! – обладало, видимо, таким свойством, что чем ты больше в него вглядываешься, тем больше подробностей оно тебе раскрывает и тем глубже погружаешься ты в открывшуюся действительность. «Ах, как интересно!» – повторил Лис снова, сознавая, что в равной степени все могло быть и наваждением, и безумием. Только ему было наплевать на возможные риски и сопутствующие неприятности, их и так хватало.
