Так, размышляя, сопоставляя, анализируя, Лис постепенно продвигался все выше по лестнице, ведущей… Куда-то ведущей. Куда вела его та лестница, этот вопрос оставался открытым. Но по мере подъема все заметней было, что лестница становится более ветхой и ненадежной. Ступени делались уже, расстояния между ними становились шире, а перила все больше и больше походили на пунктирный набросок по воздуху. Ну, какое может быть доверие к чему-то, нарисованному даже не на стене? Как вверять жизнь воображаемому упору? Лис не прикасался к перилам. Он медленно взбирался, карабкался по лестнице, вжимаясь плечом в стену, цепляясь руками и взглядом за каждую ступеньку поочередно и изо всех сил стараясь не смотреть между ними, вниз, туда, где в бездне давно растворился, перемешавшись с тьмой, свет. Все внутри его – душа, сердце, все, что там бьется, пульсирует и дышит, – словно застыло, скукожилось и, отрываясь кусочками, отшелушиваясь чешуйками, падало в пропасть. Он словно истекал туда сам, тягучая смола жизни, капля за каплей. Страх уже давно подступил, подкрался сзади и острой бритвой подрезал сухожилия. Лис не знал, не видел страха в лицо и был перед ним беззащитен. Но пока еще дышал, пока мог видеть и сознавать, пока ощущал в теле хоть крупицу сил и способность двигаться – он упрямо карабкался вверх, навстречу, против потока, норовящего смыть и утащить его обратно.
Отчаянно мешала кожаная сумка на боку, та, в которой он недавно нес петас. От шляпы он избавился, а сумка вот осталась. В таком положении, в котором ему приходилось взбираться по лестнице, она постоянно переползала вперед, на живот, и путалась между ногами, и цеплялась за ступени, выматывая совершенно. Лис раз за разом передвигал ее за спину и стоически терпел ее штрейкбрехерство и прямое вредительство, даже не помышляя, однако, о том, чтобы вконец от нее избавиться, словно имея твердое убеждение, что непременно еще сумка пригодится ему в будущем.
Вдруг с отчетливой ясностью всколыхнулась в мозгу мысль, что жизнь его земная, видимо, на этом здесь, в конце лестницы, и в скорый уже момент закончится. Что с этой лестницы ему не сойти живым, ни в эту, ни в ту сторону, живым именно в том смысле, который он, не задумываясь, до сих пор в это понятие вкладывал. Возможно даже, что-то будет там дальше, но что-то совершенно другое, о чем он никакого представления не имел, несмотря на все разговоры и сообщения, прямые и косвенные. От внезапной этой мысли он не испытал нового страха или мгновенного ужаса – только холод чужого мира и нежелание в него погружаться. В одну реку, говорят, нельзя войти дважды, а в одну смерть? Можно ли ее повторить? Глупый вопрос. Все смерти разные, и каждая – как в первый раз.
Уже вспомнив наконец про смерть, он, как бы подводя итог, попытался вспомнить и то, что же такого, главного, за жизнь свою успел понять и узнать? Или сделать? Ради чего в нее приходил? Ведь не просто так, ведь была же какая-то цель? Или не было? Неужели пустышка? Столько страданий, злых и добрых чувств, метаний, мыслей – и что? Что на выходе? Что-то же было такое, он твердо знал, был уверен – было, но вспомнить, определить, назвать не мог. То ли по молодости своей, то ли потому, что в способности честно ответить себе на этот простой вопрос и заключался обретенный смысл жизни, но ответ надо было обдумать как следует, не торопясь, а у него на то, как оказалось, не было времени. Подсказал бы кто, но и подсказки ждать было не от кого.
Его обуяла злость, что вмешались бесцеремонно, сорвали с места и не дали дожить, как мог бы, как желал бы, своим умом дойдя до всего и сделав нужные выводы самостоятельно. Забили, понимаешь, голову ему принципами заморскими, без которых жилось, чего уж там, вполне сносно. Вот оно ему надо было? Подумать обо всем, в том числе и о принципах, он мог преспокойно и на том свете… Вон на том, что уже нависал впереди тяжелым карнизом. Что там еще делать? Только думать. Соображать.
Принципы. Да что они знают о принципах? Откуда им знать? Одно дело принимать уже готовые законы, не задумываясь, откуда они и для чего, просто следовать им, в их русле, словно в узком бетонном желобе, выбиться из которого невозможно. И совсем, совсем другое дело идти по, условно говоря, полю, полному других людей, с каждым из которых нужно найти и установить свои правила общения, причем такие, которые были бы приемлемы и для них, и для тебя. Кто-то рвет напролом, сбивая с ног всех, кто попадается ему на пути, наступает на них, поднимаясь выше, идя дальше, считая при этом, что это и есть его право и правило, что единственный верный принцип – отсутствие всяких принципов. Но он-то так не мог. Никогда. Даже когда наступали на него самого, он старался вести себя иначе. Вдруг к нему пришло понимание, что с принципами на самом деле он знаком давным-давно, что и так они управляют всем в его жизни, что уже много лет назад он их для себя сформулировал, а если до сих пор не озвучил, так легко может это сделать, поскольку внутреннее их понимание ясное. Причем его, Лиса, принципы – это именно что его принципы, у других они могут быть другими. Но своих принципов, раз уж они есть, он обязан придерживаться всегда и во всем, ведь именно они в конце концов «делают тебя самого».
Вот о чем думал Лис, заставляя себя подниматься по ветхой лестнице в Контору. Последние шаги, последние метры подъема давались с неимоверным трудом, словно к ногам его привязаны огромные чугунные гири, словно сам он превратился в свинцовый воздушный шар, который ему же нужно заставить лететь. Однако выяснялось, что полет невозможен до тех самых пор, пока не преодолеет, пока не превозможет он все свои страхи, которые множатся, не отступают. С огромным трудом, закусив до крови губу, обламывая ногти и оставляя куски плоти на стальных шипах ощетинившегося пространства, он продирался сквозь страх. Тело костенело, его сводили судороги; те самые пресловутые поджилки, оказывается, существовали на самом деле, и они не дрожали, они немели, начиная от колен и до ягодиц, так что ноги превращались в бесполезные негнущиеся палки и ему приходилось в буквальном смысле ползти на руках. Такого страха он не испытывал еще никогда, даже в тот день стояния на крыше, даже когда свалился с нее. Незаметно, но вполне естественно башня стала его внутренней высотой, а лестница в конце концов превратилась во внутреннюю его историю, в лестницу его души, на которую ему взбрело в голову взобраться. Это был главный подъем его жизни, и вопрос стоял так: или – или.
Простых решений и обходных путей здесь нет, думал он. Никто не поможет и не научит тебя делать то, что делать ты боишься. Все равно, рано или поздно, придется брать судьбу в свои руки и, превозмогая страх, делать дело. Умирать и возрождаться вновь. Умирать и возрождаться. Много раз, словно феникс. Только от нас зависит, сможем ли мы материализовать нематериальное. И наоборот, сумеем ли материальное превратить в нематериальное, сделать воображаемым и несуществующим. Главное, а по сути единственное, противостояние у каждого, у него в том числе, происходит с самим собой. Чтобы добиться счастья, нужно преодолеть себя. Преодолеть – значит стать собой настоящим. Ведь человек – совокупность всех принципов, которые он освоил, стихий и страхов, которые осилил. Он должен перебороть их все. По крайней мере, должен попытаться это сделать. Только так.
Лис еще подумал, что стал чрезвычайно рассудительным, правильным, таким, что самому противно, и что это не к добру. Занудным стал, да? С чего бы это? Или он не заметил, как превратился во Фрюжа? «Что ж, если Фрюж был занудой, – подумал Лис, – не следует ему продолжать таким быть. Надо меняться».
