Он снова удивился, что совсем не помнит, о чем думал и что чувствовал, поднимаясь на Башню невозврата в прошлый раз. Ведь если подъем на самом деле был – он должен, обязан был что-то чувствовать. Конечно, он чувствовал и испытывал все то же самое, те же страхи, например. А теперь у него о том не осталось никаких воспоминаний. Чистый лист. Пусто! Он считал, что это несправедливо. Пусть были стерты какие-то конкретные знания, тайные или запретные, – если есть такие, это как-то еще можно допустить и оправдать, ха, секретностью. Но его личные мысли, его чувства и выводы, опыт преодоления и сила души, ради обретения которых человек и проживает жизнь, все, что наработано им, по сути, самое ценное, – должно остаться. Поскольку это его личное приобретение и завоевание, его истинное богатство, оно должно присутствовать и принадлежать ему. Потому что так справедливо.
Нина Филипповна предупреждала его о шести предстоящих схватках. Она не упомянула об этой, последней и самой главной. Преодолеть себя – это вам не писающие ежики! Ох, дались тебе эти ежики. Ну ежики, и что? Может, там и задачи такой не было, утопить, а лишь насмешить. Если бы Вода захотела, он захлебнулся бы и в стакане. Правда, ему хватило бы! Так что не гневи, кого гневить нельзя. А вот про башню она правду предсказала. Сказала: будет башня, и вот она, башня. Сказала, не бойся ее, и вот не боюсь, не боюсь, не боюсь. Кстати, это уже не башня, похоже, она осталась далеко позади. Потому что так высоко, что уже нет никакой высоты, а есть что-то другое, иное пространство, сквозь которое просто нужно пройти. Как можно спрыгнуть, сорваться или упасть с пространства?
Нет-нет, ему нужно дальше. Впереди, кстати, тоже не развлечения его ждут, а Звезда смерти и Лунный конь, и вспомнился вдруг его Полуночный пес, и необходимость отыскать Базовый принцип. Каждая из встреч могла закончиться плачевно, возможно, у него вообще ничего не получится и он перестанет быть навсегда. Это вероятный исход, и весьма. Но также вероятно и то, что справится и снова увидит сына, Вальтера. И еще Сова. Он надеялся, он был уверен, что там, за гранью, они встретятся. Не было бы этой надежды, он, пожалуй, и шагу не ступил, не смог. Только как же к этой двери подобраться?
Здесь не было факелов, ни единого, но пространство светилось само собой рассеянным, не имеющим единого источника, свечением. Наверное, где-то он все же был, но Лис так и не увидел, что это и где. Лестница уходила вниз, вся, целиком, призрачной спиралью, и не существовало никаких перил, не было стен, а ступени плавали в воздухе, как дощечки, зыбкие, ненадежные. Лис посмотрел туда, себе под ноги, на единый миг и поспешил закрыть глаза, чтобы окончательно не задохнуться. То, что он увидел, наверное, не должен был видеть. Эта высота… Эта глубина… Он подумал, что свет оставшихся ниже факелов поднимается сюда вместе с дымом и накапливается под куполом, которого не видно, но который не мог не быть, потому что что-то же должно быть там, вверху. А если там одно лишь небо – значит, купол неба, значит, до него рукой подать. Такая вот логика, против нее у него нет аргументов.
Он держался руками за последнюю, за самую верхнюю ступеньку, и перед ним, выше уровня глаз, находилась дверь, та самая, о которой его предупреждали и к которой он добирался. Синяя дверь, наверное, железная. Железная, но синяя. То, что она синяя, возможно, что-нибудь значило, но от него сей смысл был сокрыт. Краска казалась свежей, значит, кто-то недавно ее покрасил. Кто бы мог это сделать? Кому взбрело в голову взбираться сюда с банкой краски в руках? Неужели тому парню, который остался внизу?
Лис поймал себя на том, что неосознанно тянет время, целенаправленно оглушая себя мусором мыслей. Причина проста.
Дверь, пусть и синяя, была перед ним. Вот она, в трех шагах. Но между ним и ею – пустота. Ступенька, в которую он вцепился закостеневшими пальцами, висела в воздухе. Не важно как, она висела – и все. Чтобы подойти к двери, ему придется подняться, встать во весь рост и проделать эти три шага.
Три шага по воздуху.
Но, опять же, если разобраться, что ему остается? Вернуться он все равно не может, даже чисто физически. Падать вниз? Какая ему разница – как? Почему бы не попробовать, все одно ведь падать. Кроме того, как там Нина Филипповна говорила? Пойдешь по призрачной дороге… Ну вот, здесь она и начинается, пусть и не видна пока. Так призрачная ведь, потому и не видна. Он подумал, что, пожалуй, сможет сделать эти три шага. Три шага по воздуху. Прямо сейчас.
И тогда, собрав все оставшиеся еще силы, со словами: «Чтоб вы сдохли!» – он выпрямился на ступеньке во весь рост. Почувствовал, а заодно и услышал, как с хрустом вышел из спины стальной коготь страха, на котором, оказывается, он висел все это время словно на кукане. Покачался, удерживая равновесие, будто циркач на жердочке. И сделал шаг. И еще шаг. И еще…
Воздух под ногами слегка пружинил, но, в принципе, ничего. Ничем не отличался от любой другой несущей поверхности. Лису стало наконец весело, словно хлебнул чего веселящего. Почувствовал, как хмель радости просто вскипел в нем, вспенился. Кессонно-радостная болезнь.
Когда он нащупал рукой синюю спину двери, та, словно только и ждала его прикосновения, сразу же распахнулась. Хорошо смазанные петли не скрипнули, хотя могли бы, обязаны были хоть как-то предупредить, чтобы соблюдал осторожность. Едва став на порог, он сразу утратил опору, потерял равновесие и вывалился кулем на ту сторону. Точно в люк самолета.
Парашютист, оставивший парашют на земле.
Свинцовый воздушный шар.
Глава 21
Свет за краем тьмы
И было: тьма как предчувствие света и свет как последствие тьмы и ее порождение. Безмолвие – всего лишь долгая пауза между словами, вызванная неумением выслушать до конца.
Когда смотришь с высокой вершины – видишь одну лишь бездну, если посмотреть на гору снизу – увидишь перед собой высоту. Разница между тем и другим в направлении движения. В пропасть сваливаются и падают, на гору восходят. Некоторые – взлетают.
И еще.
Пришло понимание, что бездна – всего лишь первая ступень при восхождении на вершину. Пришло не случайно, поскольку перед ним было и то и другое, и мысли, завороженные величием окружающего пейзажа, делали признания, дарили откровения.
Было словно в видениях провидцев: бескрайняя и безжизненная каменистая пустыня, мрак и безмолвие, и одинокая вершина на краю, за которой угадывалось присутствие бездны. Да не только угадывалось – ощущалось. Тот ужас, что жил в ней, дотягивался даже до расщелины в теле горы, ставшей укрытием для Фрюжа, и покусывал, и полизывал его нервные окончания, подготавливая возможную жертву к своему предполагаемому торжеству.
Ужас изначальный, реликтовый, возникший как побочный продукт сотворения мира и условие этого сотворения.
Ужас – суть остатки того, что было, когда ничего не было, чему названия никто никогда не искал, потому что это забыл сделать даже Бог, и чему не нашлось применения в процессе великого творения. Нечто слишком большое, чтобы его могла вместить одна человеческая душа.
