Марк задрожал. Его тело покрылось потом.
– А это щипцы для выкручивания пальцев. Они все еще в крови. Это испанский ошейник. Шипы на нем очень острые. Не очень приятно, когда они впиваются в тело. Вам понравилось бы, если бы пришлось провести в этом ошейнике несколько дней подряд? Но ведь вы не дурак, Смитон. Вы культурный человек, как мне кажется. Вы музыкант, у вас пальцы музыканта. Было бы жаль, если бы ваши прекрасные руки были изуродованы с помощью этих орудий. Говорят, люди, которые несколько дней висели на этой железной палке, больше не могут ничего делать руками – они их не чувствуют.
Марк так дрожал, что не мог устоять на ногах.
Кромвель усадил его и сел с ним рядом. Придя немного в себя, Марк осмотрелся. Они сидели на деревянной раме в форме корыта, достаточно большой, чтобы в ней мог поместиться человек. С каждой стороны рамы были проделаны отверстия, в которые были вставлены веревки.
Не выдержав, Смитон громко крикнул:
– Дыба!
– Вы умны, Смитон. Но не бойтесь. Вы ответите на вопросы, которые я вам задам. И вам не понадобится дыба или какое-нибудь другое орудие пыток.
Во рту у Марка пересохло, язык распух.
– Я не могу… Я солгал…
Кромвель поднял руку. Тут же появились двое здоровых охранников, схватили дрожавшего юношу и стали его раздевать.
Марк старался вспомнить лицо королевы. Она предстала перед ним как живая. Он должен помнить о ней. Ее образ должен не оставлять его. Пусть они его мучают. Если он сможет видеть ее лицо…
Он был почти в бессознательном состоянии, когда его потащили на дыбу и привязали веревками за руки и ноги. Кромвель приблизил свое лицо к лицу юноши.
– Смитон, если я не прикажу им, они ничего вам не сделают. Вы разве не знаете, что происходит с людьми, побывавшими на дыбе? Некоторые теряют разум, другие больше не могут ходить. Это невыносимая боль. Вы даже не можете себе представить. Ответьте на мои вопросы.
Он кивнул охранникам, чтобы те приготовились.
– Смитон, вы прелюбодействовали с королевой?
– Нет!
– Но вы же уже признались в этом в моем доме в Степни. Вы не можете отрицать этого.
– Меня мучили… Боль… Я не мог ее выдержать…
– И вы сказали правду. Разве я не говорил вам, что эти мучения ничто по сравнению с тем, что вас ожидает? Вы на дыбе, Смитон. Я прикажу, и эти люди начнут действовать. Вы будете отвечать на мой вопрос?
– Я солгал. Ничего такого не было…
Перед ним стояло ее лицо, она улыбалась ему, глаза ее были очень глубокими и темными, как небытие. Забыться в этом небытие, умереть, и тогда не будешь чувствовать боли.
– Начинайте! – приказал Кромвель.
Веревки затянулись, Смитон почувствовал, как его тело разрывается на части. Он закричал и тут же потерял сознание.
Уксус. Этот ужасный запах, который не оставляет человека в покое.
– Ну же, Смитон! У вас была любовная связь с королевой? Он все еще видел ее лицо, но оно расплывалось.
– Вы прелюбодействовали с королевой?
Он ничего не ощущал, кроме боли. Тысячи красных горячих иголок впились в его запястья и щиколотки, он чувствовал, как жилы его рвутся. Он застонал.
– Да… Да… Да… Все, что угодно…
– Достаточно, – сказал Кромвель, а человек за столом что-то записывал.
Марк рыдал. Ему показалось, что они облили его лицо уксусом. Они брызгали на него кистью, которую он видел на стене. Это усиливало боль в голове. Он снова стал кричать. Каждое движение доставляло ему боль.
Откуда-то издалека послышался голос Кромвеля:
– Но кроме вас, Смитон, у королевы были и другие любовники.
– Другие? – Смитон не понимал, чего хочет Кромвель. Он чувствовал только боль, ужасную боль, затуманившую ему мозг.
Он даже не представлял, что такая боль существует. Мучениям подвергалось не только его тело, но и разум. Он хотел умереть за нее, а на деле предал ее. Он солгал, он оболгал ее, он сказал о ней ужасные вещи потому… Потому, что не мог вынести боли.
– Их имена? – спросил его Кромвель.
– Я не знаю никаких имен… Только не уксус! Я не вынесу этого. Я не могу выносить боль и этот уксус! – Он зарыдал.
– Мы дадим вам отдохнуть, если вы назовете нам имена.
Марк не понимал, о чем говорит этот человек. Имена? Какие имена? Он представил себя мальчиком в доме своего отца. Поет прялка его матери. Вот наш маленький Марк… Какой хорошенький мальчик. Вот тебе конфетка, Марк… Как он хорошо поет! А как играет! Марк, ты не хочешь стать музыкантом при дворе? Наш король любит музыку…
– Давайте еще! – приказал Кромвель.
– Нет! – завопил Марк.
– Имена, – почти шепотом приказал Кромвель.
– Я… Я… Я не знаю…
Все началось сначала. Эта ужасная агония. Тело разрывалось на части. Он терял сознание. Уксус… Опять уксус.
– Марк Смитон, вы прелюбодействовали с королевой. И не вы один! Вы не виноваты в этом, Марк. Королева соблазнила вас. А кто вы такой? Скромный музыкант. Вы не могли сказать нет королеве! Но вы не один, Марк. Были и другие. Это были люди благородного происхождения. Довольно, Марк. Вы теперь знаете, что такое дыба. Человек не может находиться на дыбе бесконечно, вы знаете это, Марк. Люди сходят с ума. Назовите их имена, Марк. Ну, давайте! Это был Уайатт?
– Никого не было. Я солгал. Все это ложь.
Нет, только не опять все сначала. Я сойду с ума. Я больше не могу терпеть… Лицо королевы стало расплывчатым. Это должно прекратиться… Его покидает рассудок, но он не должен называть имя Уайатта, как ему велят.
Они поднесли к его носу уксус. Они снова будут растягивать его на дыбе.
Он увидел двор так ясно, как будто бы сам был там. Королева улыбалась, а кто-то стоял с ней рядом.
– Норрис! – позвал он. – Норрис!
Голос Кромвеля был почти ласковым, убаюкивающим:
– Норрис, Марк. Вот и прекрасно. Ты прав. А кто еще, Марк? Скажи мне шепотом…
– Норрис! Бриртон! Вестон! – закричал Марк.
Он был без сознания, когда развязали и унесли его измученное тело.
Кромвель смотрел, улыбаясь. Он прекрасно поработал.
Было первое мая. В мае при дворе проходил фестиваль, который очень нравился королю. Раньше король побеждал во всех турнирах, но теперь у него болела нога и он был вынужден сидеть и смотреть, как другие получают лавры победителей. Нападающих в тот день возглавил лорд Рочфорд, а защитников – Генри Норрис. Не очень приятно, когда человек, более умелый, чем они, должен сидеть и думать о том, что он стареет и больше не может блистать своей доблестью, вызывавшей некогда восхищение всего двора, а вынужден превратиться в зрителя.
