Слушая возражения Чацкого, его обличительные, ядовитые слова, Фамусов пугается его вольнодумства. Целый каскад аппаратов, в которых страх возрастает, Давыдов ведет крещендо, пока, сраженный отчаянием, просит: «Хоть душу отпусти на покаянье!» Не слыша доклада слуги о приходе Скалозуба, возмущенный словами Чацкого, в которых он почувствовал крушение всех основ жизни, проповедь революции, Давыдов в ужасе выкрикивает: «Не слушаю, под суд! под суд!»
Когда же до его сознания доходит наконец известие о приходе Скалозуба, Давыдов весь преображается. Его охватывает радость, успокоение. Кошмар кончился, действительность полна приятности, и он даже ласково обращается к только что возмутившему его покой Чацкому и уговаривает, упрашивает быть поскромнее в присутствии Скалозуба.
Входит Скалозуб, и Давыдов весь в радостном волнении, льстит, угодничает, преувеличенно гостеприимен. В монолог о Москве Давыдов вносит много юмора и необычайное богатство красок. Когда Чацкий вступает в разговор, Давыдов настораживается и, чтобы замять неприятное вмешательство Чацкого, торопится отрекомендовать его Скалозубу, расхваливает его, желая лестью подкупить и принудить к молчанию. Но расчет Фамусова оказался неверным. Чацкий разражается обличительной, пламенной речью. Нельзя забыть Давыдова во время монолога Чацкого. Лицо, глаза выражали все его чувства. Своей превосходной мимической игрой он заострял внимание зрителей на обличительном монологе Чацкого. В исполнении Давыдовым этого действия исчерпывающе раскрывался Фамусов с его непоколебимой верой в сословные, дворянские привилегии как основы жизни, с его ничтожными, меркантильными устремлениями, с его убогими мыслями.
В 3-м действии Фамусов – любезный хозяин дома. Великосветская улыбка не сходит с лица Давыдова, он доволен гостями. Торжественно, точно плавая, скользит он среди гостей, угодливо склоняясь перед вельможами и снисходительно кланяясь менее достойным. Но вот весть о сумасшествии Чацкого доходит до него, он встревожен, но охотно верит нелепой выдумке и с оттенком злорадства провозглашает: «Я первый, я открыл…» Ни на минуту не теряя своей дворянской спеси, он как бы празднует победу над поверженным врагом.
Давыдов в 4-м действии играл с подлинным драматизмом. Увидя дочь с Чацким, он останавливался на лестнице как вкопанный. Пауза. Он – потрясенный, опозоренный отец. С предельной искренностью вел Давыдов эту сцену, что, однако, не лишало ее комического элемента, юмор роли не утрачивался.
Весь монолог (суд-расправа над Филькой, Лизой и Софьей) Давыдов произносил очень взволнованно и в то же время мягко. Это не была грубая расправа крепостника, а возмущение человека, доведенного обстоятельствами до естественного гнева. К концу монолога сила гнева уже исчерпывается. Слова, обращенные к Чацкому, Давыдов произносил строго, сдерживая свой гнев и снова распаляясь:
Я постараюсь, я, в набат я приударю,
По городу всему наделаю хлопот,
И оглашу во весь народ:
В сенат подам, министрам, государю.
Слово «…министрам…» он говорил задыхаясь, а «…государю» – окончательно обессилев. Все еще задыхаясь, он садился, склонив голову, и плохо слушал и вникал в бурлящий поток слов Чацкого, изредка поглядывая на него с презрительной усмешкой. Но вот Чацкий исчез. На паузе Фамусов – Давыдов подходит к дочери. Просто, как человек, потерявший все, он упрекает Софью – виновницу его несчастий, и знаменитые заключительные слова комедии произносит в отчаянии, схватившись за голову, в ожидании самого страшного суда.
Полвека прошло с той летней поездки Давыдова, когда я, ученица 2-го курса, удостоилась играть с ним Софью в «Горе от ума», а образ Фамусова в исполнении Владимира Николаевича живет в моей памяти: я вижу его лицо, глаза, слышу его интонации.
В чем же была сила воздействия и впечатляемость образов, творимых Давыдовым? Прежде всего и главным образом в той правде, которой он никогда не изменял и которой оставался верен до конца жизни. С необыкновенной и ему одному присущей выразительностью он психологически вскрывал образ.
Он как будто не обвинял, не оправдывал своего героя, он просто был им. Поражало в его исполнении и казалось почти чудом то, что он не изображал, не представлял того или другого человека, а жил его жизнью, думал его мыслями.
Все, что Давыдов сам видел или слышал о больших мастерах прошлого, все он собирал, проверял на опыте и углублял психологически. Великое знание жизни, которую он жадно впитывал в себя и потом претворял в искусство, глубокое проникновение в сердца человеческие, тонкое чутье, безупречный вкус и непрерывный, неустанный самоконтроль – вот что создало нашего великого актера Давыдова. Он никогда не доверял одной интуиции, не переставал искать, проверять, работал над каждой деталью, достигал таким путем величайшего мастерства.
Он был великим мастером слова: слово жило, было динамично, образно, насыщенно. Его интонации поражали законченностью и точно выражали внутреннее душевное состояние человека, его мысли, стремления. К этому прибавлялась необыкновенная живописность жеста, выразительность мимики, глаз, – и в результате создавалась исключительная гармония внутреннего содержания с чудесной мастерской внешней формой.
Грибоедов, Гоголь, Островский нашли в лице Давыдова классического истолкователя своих творений.
В 1900 году нам, ученикам драматических курсов, посчастливилось увидеть «Волки и овцы» Островского в исполнении таких великих художников, как Давыдов и М. Г. Савина.
Лыняев Давыдова – бездеятельный, ленивый, сибарит; он больше всего на свете любит свой покой – полная противоположность практичному неутомимому дельцу Беркутову.
С первого появления Давыдова зритель сразу различает главные черты характера Лыняева, понимает его сущность. Входя к Мурзавецкой, Лыняев – Давыдов вытирает вспотевший лоб платком и сразу плюхается в кресло, не дожидаясь приглашения. Он рад креслу не оттого, что он устал, а только потому, что ему лень двигаться. Его уже тянет домой принять «заманчивое горизонтальное положение». Свою лень он маскирует какими-то делами: «А мне некогда сегодня критикой заниматься, домой нужно», – что вызывает справедливую насмешку Мурзавецкой. На ее вопрос: «…отчего ты людям-то не кажешься, ни у кого не бываешь?» – он отвечает: «Боюсь». – «Да чего, скажи на милость?» – «Женят». В эти два слова «боюсь», «женят» Давыдов вкладывал особый смысл: не женоненавистничество, не боязнь трудностей женатой жизни, нет, – в его определенной интонации слышалась боязнь утратить покой, уют, нарушить привычный строй жизни.
Во 2-м действии, у Купавиной, когда Лыняев открывает вымогательства Мурзавецкой и плутни Логунова, он со всей искренностью и добротой, ему свойственными, горячо возмущается и хочет удержать от неразумных поступков глупенькую Купавину. Но дальше платонических излияний и словесной доброты не идет. На приглашение Купавиной остаться у нее обедать Лыняев говорит: «Пожалуй, я только отдохну немного в беседке…» Так выразительно произносил Давыдов эти слова, что в них слышалось: «Ах, как утомительно делать добро, сколько потрачено энергии, – необходимо восстановить силы».
