Вот начинается 4-е действие – утро следующего дня. В доме Демуриных видимость благополучия. Тихо, медленно входит Анна – Савина. Буря в ней утихла, она спокойней, чем была, но она ничего не ждет от жизни, ничего не желает, она чужая в этом доме, как и в жизни, она полумертвая – ни доброе, человечное отношение мужа, ни его желание привлечь ее в качестве крупной пайщицы завода не делают ее счастливой, вопреки желанию драматурга. Но такой Савина видела Анну. Зритель уходил из театра, не успокоенный за дальнейшую жизнь и судьбу Анны…
Я отвлеклась, вспомнив изумительные творения Марии Гавриловны. Вернусь к одесскому сезону.
На спектакле «Вишневого сада», которым открывался сезон в Одессе, я была слишком поглощена своей ролью и взволнована премьерой.
После 1-го действия ко мне в уборную пришел Главацкий и начал восторгаться игрой Марии Гавриловны. Я слушала его и ждала, когда же он скажет хоть одно похвальное словечко о моей Ане, но он намеренно молчал, а я боялась спросить. Только уходя, уже в дверях, он, полуобернувшись, спросил: «А вы кого играете?» Я похолодела и не знала, что отвечать. «Как кого? Аню», – наконец выговорила я. «А сколько ей лет?» – «Семнадцать». – «А я думал, что семь. Вы прыгаете по дивану, заливаетесь смехом, как маленькая девочка». – «Но я исполняла мизансцены Художественного театра», – оправдывалась я. «Аня не ребенок, а девушка», – сердито сказал он и вышел.
Я была обескуражена. «Что же мне делать, как же теперь играть дальше? – думала я. – Почему он не сказал мне этого на репетиции, я изменила бы, поправила. Ах, да, не его постановка, не хотел вмешиваться, но по дружбе, потихоньку, мог бы мне шепнуть».
Во 2-м действии моя Аня повзрослела на несколько лет, чем, вероятно, вызвала недоумение публики. Урок Главацкого хотя и был жесток и заставил меня страдать, но принес пользу. Играла я Аню в дальнейшем почти ежегодно. Аня сделалась одной из моих любимых ролей в те далекие годы.
Как это ни странно, но над маленькой ролью Ани, которую и Чехов считал незначительной в пьесе, я незаметно для себя произвела настоящую, большую работу, которая давала мне много радостных ощущений на сцене. Неожиданно рождались новые мысли, возникали новые краски. После целого ряда спектаклей вот какою я вырастила мою Аню. Аня – отпрыск умирающего дворянства, но в ней есть стремление к новой, лучшей жизни, которую она поэтически называет садом. «Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем…» – страстно зовет Аня, утешая мать. Эти слова Ани я произносила, оглядываясь на Петю Трофимова, – это его мысли. Слабая, мечтательная, хрупкая Аня загорается чужим огнем. Вспыхнет в ней огонек и тут же гаснет.
Во 2-м действии, когда Трофимов говорит: «Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!» – Аня загорается: «Как хорошо вы говорите!», и дальше, растерянно: «Что вы со мной сделали, Петя, отчего я уже не люблю вишневого сада, как прежде. Я любила его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места, как наш сад». Трофимов отвечает: «Вся Россия наш сад…»
После страстного монолога Трофимова Аня вся горит от восторга: «Дом, в котором мы живем, давно уже не наш дом, и я уйду, даю вам слово». Через несколько мгновений, когда Трофимов продолжает свою страстную агитацию: «…И все же душа моя всегда, во всякую минуту и днем, и ночью была полна неизъяснимых предчувствий…» – и т. д., Аня уже устала, огонек постепенно потухает, она не может держать такую высокую ноту и задумчиво, смотря на луну, говорит: «Восходит луна…»
Во время гастролей Марии Гавриловны Савиной в Одесском театре шла «Сказка» А. Шницлера, для моего «выхода», как тогда называли. Каждый из ведущих актеров труппы имел свой «выход».
Это не было дебютом в настоящем смысле этого слова. Это не был спектакль, решающий судьбу актера – существовать ему в данном театре или нет, а просто спектакль для ознакомления публики с актером в одной из его лучших ролей.
«Сказку» ставил Главацкий. Мы горячо принялись за репетиции и как бы продолжили работу, начатую в Риге, в сезоне Незлобина. Роль Фанни углублялась, обогащалась деталями, росла. Спектакль имел большой успех; я очень волновалась, но чувствовала себя сильнее и вооруженнее, чем в Риге. Волнение мое еще усилилось, когда после 1-го действия я узнала, что в театре – Мария Гавриловна Савина, смотрит спектакль. Если бы это мне сказали перед началом спектакля, я, возможно, струсила бы, но, разгоряченная приемом публики, я и дальше играла с полным самообладанием.
После 2-го действия ко мне в уборную пришла Мария Гавриловна. Несколько ласковых, похвальных слов, в искренности которых я не могла и не смела сомневаться… А потом: «Но, милочка, что это на вас было надето – ведь это одеяло, а не платье. Так нельзя. Фанни – венка, и к тому же актриса, а на вас было одеяло».
Когда я вошла на сцену в 3-м действии, я со страхом подумала: «Одеяло, на мне одеяло!» Вначале мне это мешало, мучило, но потом роль захватила, и я забыла обо всем, жила мыслями, чувствами и желаниями Фанни.
После 3-го действия Мария Гавриловна встретила меня за кулисами, горячо поцеловала и назвала своей преемницей. Когда я разгримировалась и хотела идти домой, Мария Гавриловна, взяв меня за руку, повела к себе в уборную, говоря: «Нет, нет, вы такая разгоряченная, идемте ко мне в уборную. Отдохните. Я рада, что нашла себе преемницу в вас. Давно ищу. Я надеялась найти себе заместительницу в Комиссаржевской, но это не вышло», – как-то вскользь говорила Мария Гавриловна, усаживая меня в своей уборной. Она ласково пожурила меня за неуменье одеваться на сцене: «Ну, ничего, не смущайтесь. Это придет. Я вам пришлю два-три платья мне не нужных, я их обычно продаю каждый сезон, и деньги идут моим бедным».
Я горячо поблагодарила и ушла домой, покоренная ее вниманием, добротой и лаской. На другой день действительно она прислала мне два платья – одно летнее, светлое, со шлейфом, другое ярко-красное, тоже со шлейфом. «Что же я буду в них играть? Для ролей моих инженю – девочек это не годится. Значит, эти платья будут лежать в сундуке и дожидаться, когда я перейду на героинь и заиграю „роковых женщин в красном“, но тогда они выйдут из моды», – думала я над платьями.
Через несколько дней после спектакля «Сказка» Мария Гавриловна приехала ко мне «с визитом». Просидев положенные для визита полчаса в перчатках и шляпе, она уехала.
Я не жила законами светской жизни и, поглощенная театром, забыла отдать ей визит. На одной из репетиций Долинов упрекнул меня: «Что же это вы не отдали визита Марии Гавриловне, нехорошо. Она была у вас, а вы что же?» – «Боже мой, что же это я наделала? Сейчас еду!»
И вот я отправилась с визитом к Марии Гавриловне. Снимая пальто у нее в прихожей, я услыхала веселые голоса, смех. Вдруг веселье резко оборвалось – очевидно, доложили о моем приходе. Мария Гавриловна встретила меня очень любезно, но кольнула: «Наконец-то вы собрались ко мне, хотя час для визита поздний, неподходящий». Было б часов вечера. «Ну, ничего, милости прошу, а я тут веселюсь с молодежью».
