Вспоминается мне Василий Иванович в некоторых очень ранних ролях. Мне выпало счастье видеть его в роли барона Тузенбаха в пьесе «Три сестры» А. Чехова.
Это было в 1901 году. Художественный театр гастролировал в Петербурге. Я приехала туда из Нижнего Новгорода, где служила в театре Незлобина (мой первый сезон на сцене). Изумительно играли все.
Качалов – Тузенбах, интеллигент-мечтатель. Какой светлый поэтический образ создал Василий Иванович! Изнеженный воспитанием, но не исковерканный благодаря своим душевным качествам, Тузенбах Качалова радуется своему пробуждению, мечтает о сильной буре, «которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку…»
Свет революции в 1901 году еще чуть брезжил, но лучшие люди уже чувствовали ее дыхание. «…Пришло время, надвигается на всех нас громада…» – говорил Тузенбах.
Более полувека прошло, а я ясно вижу и сейчас перед собой Тузенбаха, каким его создал Качалов, слышу его опьяняющий голос. Вот он стоит, прислонившись к печке, рука за спиной, голова приподнята. Он смотрит куда-то вдаль, в будущее. Он не только видит это будущее, он мечтой живет в нем, счастливый, полный веры в победу прекрасного. Жадно слушает он слова Вершинина – Станиславского: «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной…» В каком-то упоении, как музыку, слушает Качалов – Тузенбах эти слова: «Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали, нужно приготовляться к ней, нужно работать…» – взволнованно, негромко, проникновенно говорил Качалов.
Весь образ Тузенбаха Качалов пронизывает радостным предчувствием. Ему чужды уныние, тоска, безнадежность, в которой живут Прозоровы, заброшенные судьбой в далекий, скучный город. Он живет и согрет внутренним огнем; оскорбительное своей пошлостью «сегодня» не страшит его, он весь в «завтрашнем» дне, ждет его, верит и радуется ему.
Возникает в моей памяти последняя сцена – прощание с Ириной перед дуэлью. Тихо, бережно он ласкает ее, грустно любуется ею. «Я увезу тебя завтра, мы будем работать, будем богаты, мечты мои оживут. Ты будешь счастлива. Только вот одно, только одно: ты меня не любишь!»
Просто, нежно и в то же время музыкально говорит эти слова Качалов.
Что может быть драгоценнее этой сцены по своей чистоте, внутренней насыщенности и предельной простоте?
Возникает в моей памяти еще один чеховский образ, созданный Качаловым. Идет «Вишневый сад». Петя Трофимов – Качалов. Неужели это Качалов? Не может быть! Неуклюжий и как будто ниже ростом, с редкими волосенками, в очках. Увидя сидящую Раневскую, он тихо входит, останавливается смущенный, осторожно, чтобы не причинить ей боль, напомнив незажившее горе, тихо окликает: «Любовь Андреевна!.. Петя Трофимов, бывший учитель вашего Гриши… Неужели я так изменился?!»
Растроганный слезами Раневской при воспоминании об утонувшем сыне, Трофимов – Качалов готов расплакаться, но сдерживает себя и, неловко освобождаясь из ее объятий, бормочет, желая скрыть свою взволнованность: «Будет, будет…»
Словами Трофимова вслед уходящей из комнаты Ане: «Солнышко мое! Весна моя!» – заканчивается 1-е действие. Эти слова, неожиданно вырвавшиеся из души Пети, Качалов произносил чуть слышно, почти шепотом, как радостный, сладкий вздох. Всю сцену с Раневской и эти заключительные слова 1-го действия Качалов ведет пленительно нежно и предельно просто.
Во 2-м действии раскрываются характер Трофимова и его мироощущение. Начинает Качалов рассуждение Трофимова более или менее спокойно, даже весело, но постепенно его охватывает возмущение, даже гнев, и слова его превращаются в обличительную, страстную речь против интеллигенции: «…И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим…» Эту речь Качалов произносит с накипающей страстностью. Голос его усиливается, повышается, и нет уже тех бархатных качаловских нот, слышны даже высокие теноровые, фальцетом произнесенные слова, по мере того как возмущение его растет. Потом вдруг, как будто рассердившись на самого себя за то, что ведет такой разговор с чужими ему по духу людьми, огорченно ворчит: «Лучше помолчим!»
Но вот все ушли. Он остается наедине с Аней. Теперь ему свободно дышится, легко говорить. Перед нами студент-агитатор. Аня – инструмент чуткий: дотронься, и он зазвучит. Качалов – Трофимов это знает и зовет Аню покончить со старой жизнью, страстно осуждает ее предков – крепостников, владевших живыми душами. Говорит горячо, убежденно.
Накануне 1905 года таких студентов-агитаторов было много. Листовки, тайно переходя из рук в руки, учили не мечтать, а действовать, и они вели свою агитацию среди рабочих, голодали, сидели в тюрьмах, их высылали, но они не сдавались, боролись и верили в будущее. «Я предчувствую счастье, Аня, я уже вижу его… Вот оно идет, подходит все ближе и ближе, я уже слышу его шаги. И если мы не увидим, не узнаем его, то что за беда? Его увидят другие!» Вдохновенно, без пафоса и без тени мистики говорил просто, глубоко и убежденно эти чудесные слова Трофимов – Качалов.
И верилось, что такой Трофимов, каким нарисовал его Качалов, будет на баррикадах Красной Пресни вместе с рабочими защищать революцию 1905 года.
В 3-м действии он очень интересно, с большим юмором проводил всю сцену с Раневской. Петя жалуется Раневской на Варю, которая следит за ним и Аней, «…как бы у нас романа не вышло, – сердито ворчит Трофимов – Качалов. – … Мы выше любви!» Этой фразе Качалов придает тончайший юмор, говорит очень серьезно, убежденно, и публика ласково улыбается этой серьезности, невольно вспоминая 1-е действие и обращенные к Ане слова Пети, полные нежной любви. Заметив, что Раневская не слушает его, мечется от волнения, ожидая известий о продаже имения, он старается неловко ее успокоить.
На ее вопль: «Пожалейте меня, хороший, добрый человек», – он неуклюже говорит: «Вы знаете, я сочувствую всей душой». Но холод звучит в этих словах у Качалова, и мы понимаем, что у такого человека, как Трофимов, не может быть той жалости, того сочувствия, какого ждет от него Раневская. Он понимает, что случившееся закономерно, и когда Раневская полупризнается в своей любви к недостойному человеку, с точки зрения Трофимова вымогателю, он не выдерживает и сначала бережно, а потом резко говорит: «Простите за откровенность… ведь он обобрал вас!.. Ведь он негодяй… мелкий негодяй, ничтожество…» Эти слова Качалов произносил, страдая за нее, с болью, страстно желая убедить ее в этом. И надо было видеть ужас Качалова, когда на его попытки открыть ей правду Раневская обрушивается на Петю с криком и осуждением.
Трофимов – Качалов сначала не понимает, чем вызван гнев Раневской: он слишком наивен и чист, чтобы понять. В ужасе он бормочет: «Что она говорит!», а потом громко, возмущенно: «Это ужасно! Что она говорит?.. Не могу, я уйду!..» Рванувшись к двери, он сейчас же возвращается со словами: «Между нами все кончено!» Всю эту сцену Качалов ведет комедийно, легко, и публика благодарно смеется, не веря в серьезность ссоры.
И мы снова встречаемся с Трофимовым – Качаловым в 4-м действии. Он в прекрасном настроении, полон энергии, помогает переносить вещи, торопит всех с отъездом. Он так полон радостных предчувствий, что даже Лопахин не вызывает в нем обычного раздражения или насмешки. Он прощается с Лопахиным, дружески пожимая ему руку, но от предложенных денег спокойно и твердо отказывается, давая понять, что они люди разных устремлений, разно оценивающие власть денег. «…Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!» – Качалов все это говорил, глубоко веря в лучшее будущее человечества, и на сомнение в вопросе Лопахина: «Дойдешь?» – твердо, спокойно, уверенно отвечал: «Дойду!»
