В финальной сцене он радостно торопит всех ехать, и когда Аня задерживается, прощаясь с домом: «Прощай, дом! Прощай, старая жизнь!», он весело, но тихо, в радостном возбуждении говорит: «Здравствуй, новая жизнь!..»
Петя Трофимов Качалова немного смешной, мальчишески наивный, но неизъяснимо привлекательный своей жизнерадостностью. Таким он живет в памяти тех, кому посчастливилось видеть Качалова в этой роли.
Сила выразительности, глубина мыслей Качалова и пластичность его движений таковы, что, например, я отчетливо помню Качалова в роли пастора Мандереса в «Привидениях» Ибсена, забыв всех остальных исполнителей спектакля.
Пастор Мандерес – законник, моралист, он не знает жизни, не понимает людей, глупо-наивен и детски доверчив. Таким рисует Качалов своего героя. В палитре Качалова нет темных красок для осуждения Мандереса. Он не обвиняет его, не казнит, а смеется над ним. Тонкой иронией он уничтожает пастора и доказывает несостоятельность пасторской миссии. Все так называемые добрые дела пастора, его советы, наставления сеют не добро, как он наивно воображает, а несчастье, зло и даже преступления.
Чудесно, незабываемо ведет Качалов сцену с фру Алвинг, когда она вспоминает свою несчастную жизнь с распутным мужем, на которую обрекли ее родственники и он, пастор, отказавшийся спасти ее. «Вы ведь следовали влечению своего сердца», – Качалов говорит эти слова настороженно, боясь этих воспоминаний, желая отгородиться от ответственности. И на открытый вызов фру Алвинг: «Я думала, вы понимали, куда меня влекло тогда то, что вы называете моим сердцем», – Качалов смешно отшатывается, протягивает вперед ладони рук, как бы защищая себя от нее, от греховных воспоминаний, и после паузы говорит наставительно и в то же время гордясь собой: «Это была величайшая победа. Победа над самим собой». На ее слова: «Это было преступление против нас обоих», в Качалове – пасторе возмущен законник, он потрясен и испуган, почва уходит у него из-под ног, он в ужасе от ее свободомыслия, он готов кричать, звать на помощь: «Преступление, что я сказал вам – вернитесь к вашему законному мужу?!» Эти слова Качалов говорил с предельной искренностью возмущения и с едва уловимой гордостью от сознания исполненного пастырского долга.
Аналогична сцена 2-го действия, когда пастор попадает в сети мошенника Энгстрана: мнимая жертвенность Энгстрана повергает пастора в неописуемый восторг. В экстазе, растроганный до слез, он спрашивает вошедшую фру Алвинг: «Ну что вы скажете?!..»
Качалов произносит эти слова победоносно, хвастая результатами своей пастырской миссии. «Скажу, что вы были и останетесь большим ребенком, – отвечает фру Алвинг, – и еще скажу, мне от души хотелось бы обнять вас». Эти слова, а главное – ее движение к нему с широко открытыми руками для объятий так пугают пастора, что он отшатывается от нее, как от привидения, пятится назад, говоря: «Нет, нет, господь с вами… такие желания!..»
Качалов хватает шляпу, спешно собирает разбросанные бумаги и спасается бегством.
На этом кончается роль пастора. Он уходит из пьесы, совершив целый ряд нелепых поступков. Трудно передать недосягаемый качаловский юмор в этой сцене. Надо было видеть его лицо, испуганное и гневное, бессмысленные движения, панический ужас и искреннее негодование. Два мира столкнулись: мир свободной мысли и мир, где господствуют религиозные предрассудки и законы, отрицающие жизнь и природу людей.
Воспоминание о Василии Ивановиче Качалове, артисте и человеке, храню в своей душе как драгоценность, как пережитое счастье…
Я забежала вперед, отдаваясь воспоминаниям об актере Качалове.
Вернемся к тревожным дням революции 1905 года. Декабрьское вооруженное восстание в Москве было подавлено…
Постепенно начали работать театры. Мой бенефис, назначенный на 12 декабря, был перенесен на одну из пятниц после Нового года. Начались поиски бенефисной пьесы. Революционный пыл Корша быстро испарился: предлагаемые мною для бенефиса пьесы: «Ткачи» Г. Гауптмана, «Дурные пастыри» О. Мирбо, «Эгмонт» Гёте, «Революция» Тетмайера и т. д. – он одну за другой отвергал. Наконец я нашла пьесу, которая несколько отвечала моим взволнованным мыслям и чувствам и не оскорбляла лояльности Корша.
Пьеса польского писателя «Безумная Юлька» не представляла особого интереса и значения. Жанровое произведение, рисующее события в ультрапатриархальной, даже мещанской семье, – не больше. Но меня привлек образ Юльки – молоденькой художницы, протестующей против семейных условностей и нарушающей все установления мещанской морали. «Безумная Юлька», шедшая в мой бенефис, сделала переполненный сбор, утвердилась в репертуаре и с большим успехом шла до конца зимнего сезона, по окончании которого я получила приглашение от Незлобина сыграть в Риге несколько спектаклей в течение великого поста.
На следующий зимний сезон у меня был подписан договор с Коршем, но я не могла работать в театре, так как в декабре у меня должен был родиться ребенок
[5]. По законам того времени, забеременевшая актриса считалась нарушительницей договора, и антрепренер в таком случае имел право считать себя свободным от всяких обязательств.
Таким образом, договор был мною нарушен и аннулирован. Я радовалась своему освобождению от театра Корша, где я была «не ко двору». Об одном я сожалела, что не сумела извлечь для себя пользу из громадного опыта Синельникова, не успела впитать его театральную культуру. Многих актеров он создал, а я вышла из его рук пустая, ничего от него не восприняв.
Николай Николаевич был огорчен тем, что я выбыла из работы театра. Встретив меня как-то на улице, он остановился и сказал: «Ай-ай, а как же „Безумная Юлька“? Я рассчитывал ее ставить и будущую зиму».
Как передавали мне товарищи – актеры театра Корша, Синельников говорил: «Погибла теперь актриса». Он думал, что материнство отнимет меня у театра. Николай Николаевич был отчасти прав. Хотя рождение ребенка не могло принести гибель актрисе, решившейся стать матерью, но, несомненно, временно отрывало и отводило в сторону от намеченного артистического пути. Проработав около пяти лет на сцене, нельзя приобрести мастерство или даже достаточный опыт, который часто заменяет актеру мастерство. Карьеризмом я не страдала и не о карьере я думала, но боялась, что перерыв в работе задержит мой творческий рост, а может быть, и остановит его. Все эти мысли не могли не тревожить, но я все же радостно ожидала появления ребенка. Тяжело и трудно мне было во всех смыслах. Сбережений никаких, за помощью к матери я не могла обратиться, так как она сама испытывала материальные трудности. Все, что у меня было, я продала и заложила, и ко времени рождения ребенка у меня уже нечего было ни продать, ни заложить, а расходы предстояли немалые. Вот я и решила обратиться в императорское театральное общество, членом которого состояла с первого дня поступления на сцену. За месяц до рождения ребенка я подала заявление, прося одолжить мне 100 рублей на роды. Меня вызвали в бюро.
