Заканчивал Собольщиков свой доклад так: «Мы должны отбросить в сторону всякое „трюкачество“, искажающее Шекспира только во имя сценических новшеств. Это путь наименьшего сопротивления, который может завести в непроходимые дебри и совершенно искалечить гениальное произведение. Мы лишь стремимся раскрыть образы героев Шекспира, углубить их, осветить их с точки зрения советского театра, поскольку хватит нашего уменья и опыта».
Напряженный труд увенчался успехом. «Гамлет» в постановке Собольщикова-Самарина был хорошо принят зрителем, общественностью города и прессой.
Говоря о редком, многогранном таланте Собольщикова как актера и режиссера, о его большой и разносторонней деятельности, нельзя не упомянуть о нем как о драматурге. У него много прекрасных тонких инсценировок: «Дворянское гнездо», «Отцы и дети» по Тургеневу, «Обрыв» по Гончарову, «Камо грядеши?» по Сенкевичу, оригинальная пьеса-песня «Ванька-ключник» и другие.
Последние годы своей жизни Николай Иванович не мог так интенсивно работать, как раньше, как работал всю свою жизнь.
Года за три до смерти я как-то получила письмо от Николая Ивановича. «Я вам скажу на ушко, – писал Николай Иванович, – у меня был первый звоночек, небольшой удар. Но не думайте, я не боюсь… Мы еще повоюем». Он тщательно скрывал от всех свою болезнь и до конца своих дней не терял связи с Горьковским театром.
В 1944 году город Горький справлял редкий юбилей – 60 лет на сцене. Мало счастливцев, которые могут похвалиться такой долгой творческой жизнью. В свой шестидесятилетний юбилей Н. И. Собольщиков-Самарин ставил «Бедность не порок» Островского. Это была его лебединая песня. Спектакль был очень яркий, наполненный пением русских песен, русских обрядов, спектакль о светлой русской душе. Этот спектакль прозвучал необыкновенно оптимистично и был как бы ответом, вызовом на бомбы, которые падали и зажигали автозавод.
На сцене Собольщиков-Самарин проработал 61 год; он заболел и умер, ставя пьесу А. Островского «Волки и овцы». Николай Иванович много и ярко говорил о персонажах пьесы. Глафиру, например, он ясно видел и говорил своей дочери, которая должна была играть Глафиру: «Ты понимаешь, ведь это волчиха, которая притворяется лисой; взяла все ее повадки, чтобы обмануть; у нее и походка мягкая, как будто она несет пушистый хвост, и мордочка у нее острая».
На своем посту Собольщиков-Самарин оставался до конца. Смерть прервала на середине его работу над любимой пьесой Островского «Волки и овцы». Экспозицию к спектаклю он не успел дописать.
Умер Николай Иванович в 1945 году, 20 июля. Похоронили его в городе Горьком, которому он отдал большую и лучшую часть своей жизни, свой могучий талант. Хоронил его весь город и оплакивали его вместе с горьковчанами все знавшие Николая Ивановича товарищи актеры, разбросанные по всем углам нашей необъятной страны, которая рождает таких сильных, полнокровных, богато одаренных людей, каким был Николай Иванович Собольщиков-Самарин.
Глава XIII
«Дворянское гнездо» И. Тургенева на сцене Асмоловского театра в Ростове-на-Дону. Роль Лизы Калитиной и моя работа над ней. Актеры и публика Ростовского театра
В те годы, что я работала в Ростове-на-Дону, наибольший успех выпал на долю спектакля «Дворянское гнездо» И. Тургенева в инсценировке Собольщикова-Самарина. Пьеса не сходила с репертуара, делая переполненные сборы. Я любила роль Лизы Калитиной и много потрудилась над ней.
Хочется снова пережить чудесные минуты работы над образом Лизы. Получив роль, я перечитала пьесу и роман Тургенева. Всю роль я разделила на две части, на два больших куска.
В первой части – жизнь Лизы до получения от Лаврецкого записки, где он извещает ее о том, что к нему приехала жена, которую он считал умершей. До этого момента Лиза живет в какой-то тихой радости – она всех любит. Вся ее жизнь – как тихая молитва, полная радости и прославляющая бытие. Отсюда ее благожелательность, спокойствие, не равнодушие, а именно спокойствие, внутренняя гармония и простота, без тени ханжества.
Встреча с Лаврецким, в котором она почувствовала близкого ей по душевным качествам человека, не изменила линии ее внутренней жизни, а углубила, обогатила ее нежным сочувствием к несчастьям Лаврецкого. Из этого сочувствия, из желания помочь ему, принять на себя тяжесть его несчастий, его боль постепенно рождается любовь. Страстность ее души сказывается в этом стремлении. Ни тени женского кокетства в ее отношениях с Лаврецким. Это чуждо ей, не свойственно ее натуре. Зародившаяся любовь к Лаврецкому, неясная, неосознанная вначале, постепенно вырастает в большое, глубокое чувство. После свидания и объяснения в саду с Лаврецким она знает свой путь – она будет его женой и все богатство своей души отдаст ему. Неожиданно к Лаврецкому приезжает мнимоумершая жена. Лиза узнает об этом из записки, которую Лемм передает ей по поручению Лаврецкого.
Здесь начинается вторая часть роли. Лиза глубоко потрясена. Мысли – одна другой страшнее. Она переживает мучительное сознание: она грешница, полюбившая женатого человека, свое счастье она не должна, не может строить на несчастье другого человека, хотя бы недостойного. Нужно искупить свой грех, заглушить свою страсть. В монастыре она найдет покой своей взволнованной душе. «Так надо!.. Так надо!.. Так надо!..» – говорит она с глубокой верой в свою правду. Другого решения, другого выхода она не знала и не могла знать в то время.
Таковы были мои мысли, когда я вчитывалась и вдумывалась в роль Лизы. Но как осуществить мои мысли, как показать внутреннюю жизнь Лизы, как найти форму выявления этой жизни, чтобы зритель почувствовал все ее богатство, пережил драму Лизы? Лиза не похожа на тех ангелоподобных инженю, бесчисленное число которых мне приходилось играть. Надо найти какую-то новую форму, которая отвечала бы внутреннему построению роли. Трудность заключалась в том, что внешние проявления Лизиного поведения страшно ограничены, почти отсутствуют. Вот когда я столкнулась с необходимостью внутренне пережить в себе Лизу, принять ее в себя, сделать ее мысли и чувства своими. Я поняла, что никакие испытанные внешние приемы, никакие театральные образцы мне не помогут.
Я вынашивала в себе образ Лизы, а когда вышла на сцену, на репетициях и на спектаклях, я просто жила жизнью Лизы, не думала ни о приемах, ни о публике. Ограниченность внешнего выявления роли, которая вначале меня смущала и пугала, ничуть не помешала, а, наоборот, помогла, вызывая сдержанность в жестах, ясность, простоту и гармоничность. И это снимало всякую напряженность, давало легкость и творческую радость.
Работая над первой частью роли, я накапливала в себе пробудившееся и растущее чувство к Лаврецкому. Во второй половине, с момента крушения, я – Лиза страстно искала искупления своей вины, своего греха путем отречения от жизни. Самый сильный драматический момент, когда Лиза получает записку Лаврецкого. Прочтя записку, я опускала руку с письмом, письмо тихо падало, ноги подкашивались, и я садилась в кресло. Я плакала без рыданий, без всхлипываний. В последней картине со страданием, но просветленная, отрекается Лиза от мирских забот и прощается со всем, что ей дорого, близко и любимо.
