Следующие постановки К. А. Марджанова были «Шлюк и Яу» Г. Гауптмана и «Черные маски» Л. Андреева. «Шлюк и Яу» привела в восторг немногочисленную публику незлобинского театра. Она была поставлена Марджановым в сукнах, в духе театральных постановок шекспировского времени, с плакатиками, обозначавшими место действия. Оригинальная постановка «Шлюк и Яу», чудесная игра В. Неронова и Н. Асланова покорили не только публику, но и строгую критику. Она разразилась хвалебными статьями. В театре среди актеров царило праздничное, радостное настроение.
Пьеса Л. Андреева «Черные маски», полная символики, мистических ужасов и отвлеченных образов, была поставлена Марджановым в полном соответствии с замыслом автора – напугать зрителя. Безнадежность, безысходность, обреченность, мрачный пессимизм получили полное воплощение в постановке Марджанова, не пощадившего нервы москвичей.
Мрачный замок Лоренцо. Готические стрельчатые своды освещены зеленовато-синим светом, и злые черные маски, символизирующие преступные мысли и желания человека, выползают из всех щелей замка, даже из суфлерской будки, окружают, овладевают, захватывают мечущегося среди них, потрясенного, доведенного до сумасшествия владельца замка Лоренцо.
После «Черных масок» Марджанов начал работу над «Мертвым городом» д'Аннунцио, но осуществить эту постановку ему не пришлось. С большим энтузиазмом принялись мы работать над «Мертвым городом». Марджанов был охвачен творческим восторгом, весь горел и заражал нас своим неистовством, своими мечтами.
«Чтобы сыграть „Мертвый город“, – говорил Марджанов, – мы должны влюбиться в пьесу, друг в друга. Мы не будем расставаться, будем жить в пьесе». Как контраст мрачному, зловещему спектаклю «Черные маски» «Мертвый город» задуман был Марджановым в светлых тонах, символизирующих чистоту человеческих отношений. Он мечтал об ослепительно белых, обтянутых белым плюшем колоннах. На одну из читок по ролям принесли несколько штук белого бархата разных оттенков. Но Марджанов забраковал: «Нет, нет, только плюш, он дает глубину и мягкость».
Мы никак не ожидали, что наутро разразится катастрофа и не только не нужен будет ни плюш, ни бархат, но и сам спектакль умрет, не родившись. Как громом, поразила и потрясла своей неожиданностью новость: К. А. Марджанов ушел из театра. Кое-кто знал о трениях между Незлобиным и Марджановым. Марджанов отстаивал художественную линию театра, оберегал репертуар от вторжения бульварных, пошлых, дешевых, так называемых на актерском жаргоне «хлебных» пьес, а Незлобин, напуганный колоссальными расходами и убытками, искал пьес, угодных публике, питавших кассу, настаивал на включении в репертуар «Орленка» Э. Ростана, на что Mapджанов со свойственной ему горячностью и резкостью сказал: «Пока я в театре, „Орленок“ не пойдет».
О всех этих разногласиях мы узнали значительно позднее, как и то, что свое недовольство линией театра Марджанов открыто объяснял отсутствием вкуса у Незлобина, недостатком культуры и художественных устремлений. Незлобин узнал, что все это говорилось Марджановым в бюро Театрального общества в присутствии репортеров из «Вечерней газеты». Кое-что из этого разговора они не замедлили поместить в заметку о незлобинском театре. Произошло объяснение между Незлобиным и Марджановым, окончившееся крупной ссорой, разрывом и уходом Марджанова из театра.
В своих оценках события актеры разделились на два лагеря. Одни оплакивали уход Марджанова и с грустью говорили: «Восторжествовали черные маски…» Другие с ликующими лицами говорили: «Не правда ли, как освежился, очистился воздух, нет гнета, легче дышится».
На другой день после ухода Марджанова мы узнали, что «Орленок» включен в репертуар. Приблизительно к этому времени вступила в труппу театра E. H. Рощина-Инсарова, ушедшая из петербургского Малого театра Суворина. Приглашена она была главным образом на роль Анфисы в андреевской пьесе того же названия.
По требованию Рощиной, для ее первого выхода Незлобин поставил пошлую, дешевую французскую пьесу А. Батайля «Обнаженная». Спектакль был ниже обычного среднего уровня, несмотря на захватывающую игру Рощиной-Инсаровой. Странная, неровная актриса была она: необычайно высокие по силе чувств и темперамента куски роли, волновавшие, потрясавшие зрителя, сменялись пустыми, бесцветными, мертвыми.
После спектакля «Обнаженная» мы поняли, что театр Незлобина, тот театр, о котором мы мечтали, не существует больше. «Обыватели» В. Рышкова внесли еще одну ноту безвкусия и пошлости в общий хор поставленных Незлобиным пьес. Мы ходили понурые, подавленные, неверующие. Рождалось самое гибельное во всяком искусстве – равнодушие, иссушающее безразличие.
Началась работа над «Анфисой». На репетиции приезжал Л. Андреев. Мы жаждали услышать какое-нибудь ценное авторское замечание, которое помогло бы нам вскрыть образ, осаждали его вопросами, но он как-то отмалчивался, говоря: «Не люблю я эту „Анфису“, надоела она мне». Нас тогда неприятно поразило это заявление автора, но вспоминая содержание этой аморальной пьесы, нельзя не согласиться, что она могла не только надоесть автору, но должна была вызвать в нем естественное чувство стыда за свое произведение. Куда звал зрителя драматург? Какие чувства мог вызвать он в зрителе, рисуя своего героя, обуреваемого похотью к трем сестрам?! Противно думать, на что автор тратил свой несомненный талант, свою фантазию.
Еще с одним драматургом столкнула меня судьба в театре Незлобина. Принята была пьеса Ф. Сологуба «Победа смерти». Ставил эту фантастическую пьесу начинающий режиссер В. Татищев. Он работал в театре Незлобина как художник. Постановкой «Победы смерти» он испытывал свои силы и как режиссер. Декорации были сделаны по его эскизам. Громадная, от рампы уходящая в колосники, мрачная, еле освещенная лестница в замке короля. Чуть доносится музыка, звуки свадебного пира, молодой король женится. На лестнице две зловещие фигуры – мать и дочь, рабыни королевы, замышляющие убийство уродливой невесты короля.
«Только красота должна царствовать в мире», – внушает мать дочери. Пир окончен, и невесту-королеву под густой фатой, скрывающей ее уродливое, изрытое оспой лицо, ведут в опочивальню короля. Улучив удобную минуту до прихода короля, рабыня Альгиста прокрадывается в опочивальню, убивает королеву, облачается в ее свадебные одежды и становится женой короля.
Проходит семь лет. Безмятежно «царство красоты». Любовью и счастьем полон король, и вся страна живет в радости, созерцая красоту. Но вот в замок является рыцарь, брат убитой королевы, под видом менестреля и в песне разоблачает преступницу. По повелению короля ее убивают и тело бросают на съедение злым голодным псам. В последнем действии отверженная и убитая королева является как привидение перепуганным придворным и королю и грозно призывает к ответу за совершенную над ней, «над красотой» несправедливость.
Символист-эстет Федор Сологуб, присутствуя на репетициях, давал оригинальные объяснения: «Надо, чтобы публика, когда слуги по лестнице тащат избитую, искалеченную Альгисту, вскочила с мест, отняла, освободила ее». Но этого не случилось. Публика спокойно сидела на своих местах и скучала, не стремясь в «царство красоты». Скучали и мы, актеры, играя эту никому не нужную, никого не убеждающую фантазию Сологуба. Пьеса не имела успеха и была вскоре снята с репертуара.
