Томас был очень горд. С письмами детей он не расставался, перечитывал их, когда чувствовал себя подавленно и тосковал по дому; не мог удержаться от того, чтобы показать детские работы друзьям, слегка похвастать. Семья доставляла ему большую гордость и радость.
«Дорогие мои, – писал он, – надеюсь, письмо всем вам вы получили в добром здравии и что молитвы отца защитят вас от всех болезней. Сейчас я под проливным дождем на постоянно увязающей в грязи лошади совершаю долгое путешествие и составляю в уме письмо, чтобы порадовать вас. Вы поймете, какие отец питает к вам чувства, насколько дорожит вами – больше, чем зеницей своего ока; ведь грязь, отвратительная погода и необходимость посылать маленькую лошадь в глубокую воду не могут отвлечь от вас мои мысли…»
И продолжал дальше о том, как любит их и мечтает вернуться к ним:
«Сейчас моя любовь усилилась до того, что кажется, будто раньше я совсем вас не любил. Ваши достоинства так радуют мое сердце, так привязывают меня к вам, что отцовство (единственная причина любви многих отцов) кажется вовсе не причиной моей. Поэтому, горячо любимые дети, внушайте своему отцу любовь и дальше… теми же достоинствами, которые наводят меня на мысль, что я не любил вас раньше, внушите мне (вам это по силам), что я не люблю вас в настоящее время…»
И дети ждали возвращения любимого отца, малярия тем временем обходила Баклерсбери стороной.
* * *
Однажды по возвращении, когда семья собралась за столом, Томас сказал всем:
– У меня есть для вас сюрприз. Наш семейный круг увеличится. Надеюсь, вы примете этого человека доброжелательно. Я нахожу его обаятельным и незаурядным. Не сомневаюсь, что вы разделите мое мнение.
– Это мужчина? – спросила Айли, блестя глазами.
– Мужчина, дочка.
– Не седобородый ученый, папа?
– Ученый, только не седобородый. Ему, насколько я понимаю, около двадцати.
– Надеюсь, у него не будет эразмовских чудачеств, – сказала Алиса. – Я больше не хочу иностранцев в доме.
– Нет, Алиса, это не иностранец. Он англичанин; и вряд ли ты сочтешь его чудаком. Человек он, должен сказать вам, из очень хорошей семьи, будет изучать право под моим руководством.
– Папа, – воскликнула Маргарет, – где ты возьмешь время помогать молодому человеку в занятиях, ты ведь загружен адвокатской работой, служишь королю и кардиналу? Мы совсем перестанем тебя видеть.
– Не ворчи, Мег. Уверяю, Ропер тебе понравится. Это серьезный юноша, скромный, так что докучать тебе особо не станет. Думаю, он охотно вольется в нашу семью.
И в доме появился Уильям Ропер, юноша сдержанный, с виду кроткий, однако Мег обратила внимание на упрямую складку его губ. Ей понравилась в нем привязанность к ее отцу. Было совершенно ясно, что молодой человек будет в меру своих сил следовать по стезе Томаса.
Джон Клемент, возвратившийся в дом кардинала, появлялся у Моров при всякой возможности; через несколько месяцев стало ясно, что Уилл Ропер и Джон Клемент смотрят на Барку, как на родной дом.
При появлении Уилла Маргарет было тринадцать, ему двадцать, однако, несмотря на эту разницу, она чувствовала себя ему ровесницей. Джон Клемент искал общества Мерси, Уилл Ропер – общества Мег, и Айли из-за этого слегка дулась. Она самая красивая из троих, однако двое симпатичных молодых людей в доме ищут расположения Маргарет и Мерси.
– Нельзя, конечно, – говорила Айли Сесили, тоже несколько легкомысленной, – считать Джона Клемента и Уилла Ропера мужчинами; один вечно нюхает травы и лекарства, другой сидит, уткнувшись носом в учебники права. Отец сейчас при дворе, может, он приведет в дом настоящих мужчин… для тебя, Сесили, и для меня. Сомневаюсь, что Маргарет или Мерси ими заинтересуются.
Алиса донимала Томаса, когда они оставались вдвоем:
– Раз у тебя есть такие возможности, ты обязан подыскать женихов для девочек.
– Алиса, да ведь впереди еще много лет.
– Не так уж и много. Мерси, Маргарет и моей дочери уже по тринадцать. Через год-другой их будет пора выдавать замуж.
– Тогда можно и подождать с этим год-другой.
– Знаю. Знаю. Но мало ли как может измениться отношение короля к тому времени! Оно, конечно, замечательно быть умным, благородным и болтать по-гречески, только, на мой взгляд, ты был бы умнее и благороднее, если бы хоть немного думал о будущем детей.
Томас задумался, потом внезапно положил руку ей на плечо.
– Придет время, я сделаю все, что положено отцу. То были счастливые, спокойные дни. Семья свыклась с работой Томаса у Вулси. При каждой возможности он приезжал домой, и все смеялись его рассказу, как ему удалось незаметно ускользнуть из дворца.
Настроение портили им тогда лишь мелкие неприятности. Однажды Томас поехал в Эксетер повидать епископа Визи, и вернулся очень расстроенным; за столом он объяснил членам семьи в чем дело:
– У меня были при себе ваши работы… небольшие сочинения всех… притом лучшие. Я не мог упустить возможности показать их епископу и, говоря по правде, находясь с ним, только об этом и думал. При первой же возможности я достал вот это сочинение Маргарет. Епископ прочел его и уставился на меня. «Это написала девочка?!» – изумленно произнес он. «Моя дочь Маргарет», – небрежно ответил я. «Сколько же ей лет?» – «Всего тринадцать». И, дорогая моя, епископ, как и Реджиналд Поул, не поверил бы, если бы я не дал честного слова. Он перечел сочинение несколько раз. Взволнованно заходил по комнате, потом отпер ящик стола и достал вот это.
Все с любопытством окружили его.
– Папа, это что? – спросил Джек.
– Золотая монета, сынок, из Португалии.
– Дорогая?
– Конечно. Епископ сказал: «Передайте ее своей дочери с моими поздравлениями и наилучшими пожеланиями, поскольку я впервые вижу подобную работу человека такого возраста. Пусть она хранит эту монету, поглядывает на нее и готовится стать замечательной ученой. Я знаю, ей это удастся». Я не брал ее. Но чем больше я отказывался, тем сильнее епископ настаивал.
– Папа, а почему ты не хотел ее брать? – спросила Айли.
– Потому что, дочка, я хотел показать ему и работы других. Но как? Он счел бы, что я выпрашиваю у него еще золотых монет. Я редко бывал так разочарован. Мне хотелось сказать: «У меня пять умных дочерей и один умный сын, я хочу, чтобы вы знали, как они умны». Но разве я мог?
Все засмеялись, потому что в эту минуту он походил на ребенка – на маленького мальчишку, лишенного, как сказала Маргарет, удовольствия.
– Ну как, Мег, нравится тебе твоя монета?
– Нет, папа. Глядя на нее, я буду всякий раз вспоминать, что она принесла тебе разочарование. – Девочка обняла его за шею и поцеловала. – Папа, не надо так гордиться своими детьми. Ведь гордыня – один из смертных грехов. Я напишу для тебя стихи – об отце, впавшем в грех гордыни.
