– А теперь кардинальские дома стали королевскими. Ты забыла, что все владения кардинала отошли в королевскую собственность? Тебе не страшно за свою, Алиса? Имей в виду, она теперь принадлежит лорду-канцлеру. Почему новому должно житься лучше, чем прежнему?
– Прекрати свою глупую болтовню.
– Ладно, Алиса, то, что я скажу сейчас, понравится тебе больше. Сегодня к ужину у нас будет гость.
– Гость? Кто такой?
– Его светлость милорд Норфолк.
– Надо же! А уже три часа! Надо же! Что делать? Надо было известить заранее.
– Алиса, но если предупреждение о визите короля тебе нужно за сутки, неужели для герцога недостаточно трех часов? Простолюдины приходят за пять минут до еды, и им находится место за нашим столом.
– Милорд Норфолк! – воскликнула Алиса. Она то краснела, то бледнела.
– Его светлость почтит нас своим визитом. Когда я принял большую печать, он произнес замечательную речь. Перечислил мои добродетели и сказал, они так велики, что он забывает о моем незнатном происхождении.
Алиса рассердилась, но продолжала думать: «Его светлость Норфолк! Первый аристократ Англии… и приедет к нам на ужин. А следующим будет Его Величество король. Наверняка».
– Алиса, дорогая моя, не расстраивайся, – сказал Томас. – Такой посредственный комплимент достоин лишь посредственного ужина. Давай будем держаться с благородным герцогом естественно. Обращаться так, будто он случайный прохожий, заглянувший к нам перекусить. В конце концов, большего он от нас и не ждет – поскольку мы совершенно незнатные люди.
Однако Алиса не слушала. Надо немедленно отправляться на кухню. Позаботиться, чтобы говядина была сочной. Если бы она заранее знала о такой чести, то приготовила бы индейку. Она приготовит свой новый соус с корнями дикого цикория и стрелолиста. Заставит кухарку напечь побольше пирогов. И поставит на стол самые свежие соленья. Она покажет милорду Норфолку!
– Теперь, мастер Мор, не мешай. Раз ты будешь приглашать к ужину знатных аристократов, то давай мне время приготовиться к встрече.
И взволнованная, слегка испуганная, она понеслась на кухню, вдыхая аппетитные запахи.
– Пошевеливайтесь, девчонки, пошевеливайтесь. Дел полно. Милорд канцлер ждет к ужину гостя. Прислуживал хоть кто-то из вас благородному герцогу?
– Нет, миледи.
– Ну так надо научиться этому. Меня не удивит, если со временем мы будем принимать гораздо более высокого гостя, чем герцог Норфолк. Понимаете, кого? А, девчонки?
И шлепнула одну из служанок деревянным черпаком; это был скорее дружеский хлопок, чем удар.
Алисе представилось, как за ее столом сидит рослый разодетый человек и громко говорит ей, что в жизни не пробовал таких вкусных блюд, как за столом своего лорда-канцлера.
– Это надо же! – воскликнула она. – Разве так нужно готовить ужин для его светлости Норфолка?
* * *
Старый судья стоял перед сыном, руки его дрожали, на глазах выступили слезы.
– Томас, сын мой, дорогой мой сын. Томас, лорд-канцлер Англии. Ты держишь в руке большую государственную печать. Ты, мой сын, Томас.
Томас обнял отца.
– Папа, я прежде всего твой сын, а уже потом канцлер.
– А я еще ворчал на тебя за то, что ты плохо учишь законы!
– Папа, к славе ведет много путей.
– И ты нашел короткий, сын мой.
– Я избрал проселочную дорогу. И, признаюсь, все еще удивлен тем, куда она меня вывела.
– Томас, вот бы твоя мать дожила до этого дня. И мой отец… и мой дед. Они бы гордились, очень гордились. Ведь твой дедушка был всего лишь дворецким в гостинице; правда, он распоряжался слугами и вел бухгалтерские книги. Вот бы дожить ему до этого дня, увидеть своего внука лордом-канцлером Англии. Томас, сын мой! Какой радостный день!
Потом Томас сказал Маргарет:
– Видишь, дочка, сколько в этом хорошего. Я рад, что доставил удовольствие твоему дедушке, он уже хилый и, боюсь, долго не проживет. Думаю, он так восхитился мною, как я всегда восхищался тобой. А сын, давший любящему отцу повод для гордости, может считать себя счастливым, правда?
– Если б я любила тебя меньше, – ответила она, – то, наверно, моя гордость была бы мне приятнее.
Томас поцеловал ее.
– Не желай слишком многого в жизни, моя мудрая дочь, желай малого и тогда, получив его, будешь счастлива.
Маргарет казалось, что отцовское возвышение меньше всех изменило самого отца.
Он радовался своей власти лишь когда мог употреблять ее на благо другим. Портреты, которые Ганс Гольбейн сделал с членов его семьи, он показал королю, и они произвели на короля впечатление; поэтому мастер Гольбейн с сожалением покинул дом в Челси и стал жить при дворе как королевский художник с жалованьем в тридцать фунтов в год.
– Это крупная сумма, – сказал Ганс, – а я беден. Возможно, в Хэмптон-корте и Вестминстере я обрету славу, но доставит ли она мне столько радости, как жизнь в Челси?
– С такой кистью, мой друг, – ответил Томас, – выбора у тебя нет. Отправляйся. Служи королю. Я не сомневаюсь, что твое будущее обеспечено.
– Я с не меньшей радостью остался бы здесь. Мне хочется написать портреты членов вашей семьи… и ваших слуг.
– Отправляйся, пиши портреты короля и его слуг. Поселись при дворе и, когда захочешь, приезжай в Челси на скромный обед с нами.
Ганс обнял своего друга и благодетеля, потом со слезами на глазах сказал:
– Подумать только, мне хочется отказаться от королевского предложения. У вас волшебный дом, друг мой, я околдован его чарами.
Да, такие поступки Томас совершал с радостью. Ради них стоило занимать высокую должность.
Но жил он в беспокойстве – гораздо более сильном, чем могли представить члены семьи.
Король проводил все больше времени с Кромвелем и Кранмером; у них он искал помощи в деле с разводом, все прочие дела мало занимали его. Кардинал окончил жизнь в бесчестии, спуск его оказался гораздо более быстрым, чем захватывающий подъем к королевской милости и расположению. Он сперва предстал перед судом по закону об ответственности за превышение власти церковными органами, но Томас Кромвель снял с него обвинение в государственной измене, и кардиналу велели удалиться в Йорк. Однако вскоре ему вновь предъявили прежнее обвинение, и он скончался от сердечного приступа в Лестере по пути в Лондон.
Томас Вулси стал лордом-канцлером, когда ему все благоприятствовало, Томас Мор – когда ему все противостояло. Вулси догадался о грозящей опасности лишь за год до отставки и смерти, Мор знал о ней с той минуты, как принял большую государственную печать.
