Поэтому вскоре после рождения дочери я записалась в клинику при психологическом факультете университета, чтобы избавиться от попадания в ту же колею. Меня попросили письменно изложить свой опыт, после чего назначили прием. Я очень нервничала: в моей семье было принято считать, что к психологу обращаются только психи. Чего мне ждать?
Я поднялась на второй этаж университетского здания на Удеманхюйспорт. Меня ждал человек в очках, сдвинутых на кончик носа.
— Ну-с, скажу вам прямо. Я ничем не могу помочь. Чтобы разобраться с вашими проблемами, нужно лет пятнадцать психотерапии, а такого рода помощь мы не оказываем. Мы помогаем студентам с трудностями в учебе или проблемами концентрации, а случаями, подобными вашему, мы не занимаемся.
Я снова оказалась за бортом. Моя первая встреча со службами помощи оказалась безуспешной, но я не сдавалась. Второй психолог решил посадить меня на таблетки, но этого мне не хотелось. Третий оказался подонком. Время шло, толку не было.
А потом я наконец нашла Лисбет.
Она не мычала что-то вроде «Мм-даа, а как вы к этому отнесетесь?», а действительно откликалась. Я хотела разобраться в своем прошлом, и она показала мне, как нужно интерпретировать непонятное поведение отца. Я поняла, что он тоже был жертвой своего детства и впал в навязчивое повторение. Его отец, а мой дед, бил и отнимал все любимое, точно так же, как он впоследствии поступал с нами.
В ответ на мои расспросы мой дядя Геррит рассказал, что дед был жестоким человеком. Их семья переехала в Амстердам из Дирена. О причинах дядя Геррит не распространялся, но это было как-то связано с дедом, гибелью человека и негашеной известью.
Он рассказывал мне, что дед был суров со всеми своими отпрысками, но отцу доставалось больше всех. Считалось, что он все делает не так, и наказывали его несоразмерно проступкам. Отец разводил голубей, и как-то раз дед открутил головы всем его драгоценным птичкам и выбросил их на помойку. Наверное, это было ужасно. Но почему тогда его братья выросли настолько другими?
У дяди Геррита была парикмахерская, в которой он работал вместе с женой и дочерью. Дядя Фред с женой разводили кошек и растили дочь. А дядя Йоп воспитывал детей жены, поскольку собственных у него не было, и торговал в своей табачной лавке в квартале Де Пип. Никто из них не третировал своих жен, как это делал отец. Наоборот, у них прекрасно получалось ладить с супругами. Они были добрыми и заботливыми отцами своим детям. Они не злоупотребляли выпивкой и не отличались агрессивностью или буйством характера, не испытывали помрачений рассудка.
Из всех четверых братьев, выросших в одной и той же семье при одних и тех же обстоятельствах, лишь мой отец стоял особняком.
Я спросила у Лисбет, как такое возможно. Как мог мой отец в кровь избивать маленьких детей и беззащитную женщину? Почему на следующий день он не испытывал ни малейших угрызений совести? И вообще, посещало ли его хоть когда-то чувство вины по поводу содеянного?
Это необъяснимо, мы просто не знаем этого, сказала мне Лисбет. Это просто его огромное несчастье — и ваше тоже.
Я рассчитывала получить однозначный ответ, но раз его не было, решила, что это был собственный выбор отца: он ведь и не пытался обходиться с нами как-то иначе, не так, как обходились с ним. Я подумала, что только он виноват в том, что вымещал на нас свое беспросветное прошлое, даже не задумываясь, какие причиняет страдания.
Ему было хорошо, а нам очень плохо.
Он был всего лишь невероятным эгоистом, и это в очередной раз со всей очевидностью проявилось, когда я стояла у его постели в больнице.
Отец полностью излечился от рака. Потребовалась только операция по удалению поджелудочной железы, которая прошла успешно. Ему назначили инъекции инсулина и запретили употреблять алкоголь.
Что именно произошло с ним дальше, неясно.
Пить он продолжил в тех же количествах, что и раньше, поскольку без пива не мог. Не знаю, колол ли он инсулин. Ходили слухи, что он умер от передозировки инсулина, при этом непонятно, была она намеренной или он просто неумело обошелся со шприцом. Я считаю, что для самоубийцы отец был слишком самодовольным человеком.
Мы узнали о его смерти, когда тело было уже в морге. Больница не сообщила нам точную причину. Нам сказали только, что он умер.
— Ладно, а что теперь? — спросила я у мамы.
— Надо хоронить его. Организовать похороны. Сможешь этим заняться?
— А почему я должна заниматься его похоронами?
— Так принято.
— Так принято? Я не испытываю к этому человеку никаких чувств. Пусть его новая подруга этим занимается.
— Да она сама алкоголичка, приходила спрашивать, может, мы это сделаем, — вздохнула мама.
— Ну тогда попроси Герарда или Соню. Я не хочу больше появляться в том доме, мама. Я боюсь, что там все еще витает его дух, вдруг он меня схватит.
Мама рассмеялась.
— Не глупи. Он умер, так что просто займись этим делом. Вим тоже считает, что это тебе нужно поручить. Он мне уже позвонил.
Вим тогда отбывал срок за похищение Хайнекена.
— А что он сказал?
— Ему уже сообщили. Он сказал: «Отлично. Вовремя Лысый помер». Он хочет быть на похоронах, чтобы побыть денек на воле. С ним будет парень, с которым они вместе сидят, он тоже хочет провести день на свободе.
— А кто это?
— Понятия не имею. Какой-то сокамерник, который хочет выйти на один день. Похороны — уважительная причина, их отпускают попрощаться.
— Понятно.
Я устроила похороны. На церемонии брат был под конвоем полицейских. Кроме них, были Герард, Соня, поддатая подруга отца, представитель «Хайнекен», мой дядя и совершенно посторонний человек — тюремный кореш Вима.
— Кто-то скажет слово? — спросил распорядитель.
Я посмотрела вокруг. Никто не отреагировал. Обычно в таких случаях вспоминают что-то хорошее о покойнике, но добрых слов ни у кого не нашлось, не говоря уже о приятных воспоминаниях.
Молчание нарушил Вим, который подтолкнул меня вперед:
— Ты говори.
Опять я. Я не могла сказать о нем ни единого доброго слова, а врать мне совершенно не хотелось.
— Каждый из нас знал отца по-своему. И простится с ним каждый по-своему. — Это было единственное, что пришло мне в голову.
* * *
После похорон надо было расторгнуть договор аренды и очистить дом, мой родительский дом. Мама тоже пришла. Мы были поражены увиденным: четыре этажа и дворик были завалены разным барахлом, старьем, которое отец покупал или откапывал на помойках во время ежедневных прогулок со своей подругой. На каждом этаже оставалось не больше квадратного метра свободного места. Все остальное было забито под потолок.
Повсюду я натыкалась на какие-то старинные вазочки и бусы, надписанные моим именем. Похоже, этот хлам предназначался для меня, но никогда не вручался лично. А теперь было уже поздно.
