Кстати, сбежавший Владислав Сушков, с которым майор имел беседу, охарактеризовал Илону Романенко как особу, лезущую во все дыры. Он так и сказал: лезет, мол, во все дыры. Майор Мельник попросил уточнить.
– А чего тут уточнять, – с горечью сказал Сушков. – Она же задолбала дурными вопросами. Рот не закрывается: где был, что делал весь день, о чем думаю вообще и в данный момент в частности. И этот вечный допрос: ты меня любишь? Сильно? Сильно-пресильно? Ты никого еще так не любил? А сколько женщин у тебя было до меня? Две? Три? Ты их тоже любил? Но не так сильно, как меня? А что мне надеть? Это или то? Синее или красное? Красное? Почему? Ты думаешь, мне больше идет красное? А посмотри еще раз. Ты уверен? А синее совсем не идет или просто меньше, чем красное? И так до полного выноса мозга. Бу-бу-бу и бу-бу-бу! Да мне по хрен, что ты наденешь! Иди хоть голая, блин! А звонки каждую минуту! Не успеешь расслабиться, а она снова начинает: я соскучилась, я тебя люблю, а ты соскучился, а ты меня любишь? – Сушков махнул рукой. – А кофе в постель! Утром расталкивает и сует поднос, а сама довольная, улыбается… Говорит, во всех фильмах кофе в постель, как символ любви. Приходилось пить во избежание слез и обидок, а она сидит в кресле напротив, тоже с чашкой, глаз не сводит, и видно, придумывает, о чем бы таком спросить. В кровати полно крошек, однажды чашка опрокинулась… Удивляюсь, что выдержал полгода, до сих пор трясет. Автопортрет помню, был, висел над пианино. Ее бабка была пианистка, это ее пианино, а портрет прабабкин, в смысле автопортрет. В смысле, когда я уходил, он висел. Кажется, висел. Красивая прабабка, царица. Сидит, как на троне. Илона говорила, кресло валяется где-то на чердаке. И вообще все прабабкины вещи.
Владислав Сушков смотрел на майора Мельника настороженно, не вполне понимая, чего майор от него хочет, и на всякий случай выкладывал все подряд. Справедливости ради необходимо заметить, что следователю, как и духовнику, полагается говорить все. Следователю даже больше, чем духовнику. Попробуй не скажи!
Сам Владислав казался привлекательным – высокий красивый темноволосый парень, но было в нем что-то незрелое, отчего он больше напоминал обиженного подростка. Вообще, мужчина, жалующийся на женщину, выглядит как-то не того-с, считал майор Мельник. Сомнительно выглядит. Да и сбежал, пока подруга спала. Очень по-мужски! Слабак! Но с другой стороны… Майор Мельник, любящий молчать больше, чем говорить, представил, как его с утра до вечера донимают вопросами… И в постели тоже. Да-а-а… Есть, о чем задуматься…
Сушков майору Мельнику не понравился, хотя майор не мог не признать за ним некоторой правоты в описании Илоны. Она показалась майору несколько… как бы это поделикатнее? Из тех, кто сначала говорит, а потом думает или не думает вовсе, потому что поздно, – слово вылетело. Вроде Людмилы Жако, но не такая красивая. Глупость – дар природы, считал майор, который вообще любил думать на разные отвлеченные темы. Наделит природа этим даром, и ничего уже не поделать. Однако вовремя закрыть рот и помолчать – это умение зависит от самого индивидуума. Закрыть рот и помолчать, только и всего.
– Вы работаете? – спросил майор Сушкова.
– Пока нет, устраиваюсь, – слегка опешил тот. – А что?
– То есть гражданка Романенко вас содержала?
– Ну… Это же временно, я уже почти нашел работу. И потом, что значит содержала? Я же работал в саду и по дому…
– Вы кто по профессии?
– Ветеринар. Правда, я не закончил. Сломал ногу, отстал. Пришлось бросить.
– Диплома у вас нет? – наступал майор Мельник.
– Есть справка, что прослушал… Но я не понимаю! При чем тут я?
– Вам знакомо имя Рудин? Николай Рудин.
– Рудин? – Сушков наморщил лоб. – Незнакомо. А что?
– А имя Людмилы Жако?
– Жако́? Как попугай? – Сушков помотал головой. – Первый раз слышу. Может, объясните, что случилось?
– Когда вы были в доме Илоны Романенко в последний раз?
– Когда гроза была, в четыре утра. Встал, собрался и ушел. Еще темно было. Понимаете, это был знак. Гремело, аж волосы дыбом, и я подумал… Понимаете, я понял, что больше не могу. Илона неплохая, добрая, но все! Достала. Собрал вещички, ключи оставил на тумбочке в прихожей и рванул. Поскользнулся даже и упал прямо около крыльца. Дождь, все размокло, темно… Так и навернулся в грязь. Страшно боялся ее разбудить. Пока добрался до брата, вымок до нитки, бежал сломя голову, и только одна мысль: свободен! Даже если прибьет молнией, честное слово, пусть. А брату наказал, если будет звонить, Илона-то, сказать, что уехал я. Навсегда. Лучше с голодухи подохнуть, чем обратно.
Эмоционально, ничего не скажешь. Майор Мельник даже ощутил легкую эмпатическую связь с Сушковым, но тут же отбросил сантименты прочь и нахмурился. Сушков ничего не знал о происшествии в доме бывшей подруги – это главное. Оставив Сушкову номер своего телефона – на всякий случай, майор Мельник с ним распрощался.
– А в чем дело? – спохватился Сушков вслед майору, но ответа не получил.
…Ровно в четыре часа пополудни майор Мельник поднялся на крыльцо дома Илоны Романенко, отметив скрипнувшую ступеньку, и позвонил в дверь. Тишина была ему ответом. Майор услышал эхо звонка, прокатившееся по дому, но ничего не произошло. Охваченный дурными предчувствиями, майор Мельник дернул за ручку двери. Дверь была заперта. Он оглянулся по сторонам – движение вполне рефлекторное, свидетельствующее о беспомощности, и стал примеряться, каким образом попасть дом: то ли высадить дверь, то ли выбить окно… Возможно, еще не поздно. Или сразу вызывать бригаду. Обычная выдержка изменила майору. А еще Мельник совершенно упустил из виду простой факт – женщины обычно опаздывают. Неизвестно, что случилось бы в следующий момент, но тут майор заметил Илону, неторопливо идущую к дому, и перевел дух. Взглянул на часы – Илона опаздывала на двенадцать минут. Девушка подошла, заметила майора и резко остановилась.
– Добрый день, Илона Вениаминовна, – поздоровался майор. – Рад вас видеть.
Он поймал себя на том, что в свете откровений Сушкова смотрит на Илону другими глазами, и подавил ухмылку. Задолбала, дурные вопросы, рот не закрывается, ты меня любишь? А по виду и не скажешь. Вроде нормальной кажется.
– Я тоже рада, – неуверенно сказала Илона. – Извините. Я, кажется, опоздала?
– Ну что вы, какая мелочь, – с легкой издевкой пробурчал майор. – Всего-навсего на двенадцать минут.
Илона не уловила сарказма в его словах и с улыбкой кивнула…
– Вот здесь он висел, – девушка указала на пустую стену над пианино. – А теперь осталась только рама, видите? Прабабушка Елена писала себя, глядя в зеркало. Бабушка Аня рассказывала. Она тогда была еще девочкой.
Майор рассмотрел место, где висел портрет, потом саму раму. Спросил разрешения забрать ее с собой на предмет поиска отпечатков.
– Конечно! – сказала Илона. – Я вам сейчас принесу пакет.
Никаких сенсаций от рамы майор Мельник не ждал, нутром чувствуя, что исчезновение автопортрета никоим образом не связано с убийством Рудина. Будь то картина известного художника, Шишкина, к примеру, или Айвазовского – тогда да, возможно. Но чтобы кому-то понадобился портрет чьей-то прабабушки, да еще чтобы убить из-за него… Увольте. Скорее всего, мотив убийства с картиной никак не связан.
