— Ну, это ненадолго, — беспечно заявил адмирал. Он сделал вид, что проговорился, однако эти слова вырвались у него не случайно.
Дети взглянули на него с удивлением.
— Забудьте то, что я сказал, дорогие мои, — произнес он. — Мне не следовало бы этого говорить, ведь мои слова пахнут изменой. Но ты ведь не выдашь меня, Эдуард?
— Никогда! Ни за что! Я скорее умру, чем выдам тебя, дорогой дядюшка!
Томас обнял мальчика за плечи и, прижав его к себе, повернулся к Елизавете:
— А вы, миледи, надеюсь, вы тоже не выдадите бедного Томаса?
Но она ничего не ответила, опустив свои шелковистые ресницы, чтобы он не видел ее глаз. Томас протянул другую руку и обнял принцессу.
Он сказал:
— Эдуард, я не отпущу ее, пока она не поклянется, что не выдаст меня.
Это была любимая игра дяди Томаса, хотя мальчику его шутки порой казались грубоватыми.
Приблизив свое лицо к лицу Томаса, Елизавета сказала:
— Нет-нет. Я не думаю, что выдам вас.
— С чего бы это? — спросил он, наклонившись к ее губам.
Он крепко прижимал к себе детей. Эдуард радостно смеялся — он обожал своего дядюшку, который позволял ему забыть о разнице в их возрасте.
— Ну, наверное, потому, — ответила Елизавета, — что вы мне нравитесь.
— Сильно нравлюсь? — спросил адмирал. Она подняла на него свои глаза — они были серьезны, но Томас заметил в них легкую тень восхищения.
Надежды адмирала разгорелись с новой силой, когда Елизавета сказала:
— Может быть, и сильно.
Сеймур поцеловал мальчика в щеку и повернулся к принцессе. Она ждала. Ей достался поцелуй в губы; Томас прижал ее к себе, и она почувствовала, как сильно бьется его сердце.
Он не отпускал их от себя. — Мы — друзья, — сказал он. — И будем держаться вместе.
«Как с ним интересно! — думал Эдуард. — Опасности отступают, становится легко и весело. Когда дядя Томас рядом, мне кажется, что быть наследником престола просто замечательно. Он никогда не говорит: «Ты должен сделать это, ты должен выучить наизусть то». Он никогда не утомляет. Быть с ним рядом — это приключение, самое удивительное, самое приятное приключение из всех».
А Елизавета думала: «Сидеть с ним рядом и слушать его — лучше этого нет на свете ничего!»
— Если наш любимый король умрет, — с грустью произнес адмирал, — ведь он болен... очень болен... королем станешь ты, Эдуард, мой дорогой племянник. Ты ведь не забудешь своего старого дядюшку, правда?
Эдуард взял руку адмирала и с искренней любовью поцеловал ее:
— Я никогда не забуду тебя, милый мой дядя.
— Когда ты станешь королем, многие люди будут говорить, что любят тебя больше всего на свете.
— Есть только один человек, в чьей искренней любви я не сомневаюсь.
— Ты станешь королем. Твое слово будет законом для подданных.
— Они этого не допустят, — сказал Эдуард. — Мой дядя Хертфорд, Кранмер... Лайл, Райотесли, Браун, Паже, Рассел — те, кого отец назначил управлять от моего имени. Он говорит, что они должны руководить мной, ибо я еще слишком мал, чтобы взять бразды правления в свои руки. И мне придется поступать так, как они мне скажут... я буду связан еще сильнее, чем сейчас.
— Ты всегда будешь моим любимым племянником, — заверил его Томас. — А ты будешь всегда принимать меня и рассказывать, что тебя беспокоит, правда ведь?
— Всегда, дорогой дядя.
— И если тебе не будут давать денег, то ты всегда будешь запускать руку в кошелек дяди Томаса?
— Буду, дорогой дядя.
Это был опасный разговор, ибо обсуждать смерть короля считалось изменой. Но Томас не боялся. Он знал, что бояться ему нечего, — он мог доверять Эдуарду, ибо мальчик был ему предан. Но можно ли доверять Елизавете? Томас верил, что можно. Он прочитал в ее глазах, что единственный человек, который мог бы играть на ее слабостях, — это сэр Томас Сеймур.
— А вы, миледи? — спросил он. — Что будете делать вы? Вам, вне всякого сомнения, подыщут мужа. Что вы скажете на это?
Он крепче прижал ее к себе. Она прекрасно понимала, что этот якобы невинный флирт был на самом деле очень опасен, ибо слова, произносимые ими, имели скрытый смысл.
— Будьте спокойны, — ответила она, — когда дело дойдет до выбора моего мужа, решающее слово будет за мной.
Томас улыбнулся ей; его рука была так горяча, что, казалось, способна была прожечь ткань ее платья.
— Могу ли я... надеяться на это? — небрежно спросил он.
— Можете, милорд.
Неожиданно она вспомнила о том, что она — принцесса, и с надменным видом высвободилась из его объятий. Покидая Хэтфилд-Хаус, сэр Томас Сеймур был уверен, что его визит был не напрасен. Он не сомневался, что продвинулся вперед в своем ухаживании и еще на один шаг приблизился к трону.
Рождество пришло и ушло. Все, кроме самого короля, понимали, что он скоро умрет. Генрих же отказывался признавать этот печальный факт. Несмотря на болезнь, он требовал, чтобы Совет собирался каждый день и обсуждал государственные дела. Он почти не видел Катарину, да и не хотел видеть. После прижигания язв на ногах он не желал, чтобы женщины приближались к нему; он по-прежнему раздумывал, как бы ему избавиться от жены.
Наступил январь, холодный и унылый. Девятнадцатого числа поэт Сюррей взошел на эшафот на Тауэрском холме.
Молодой человек умер так же, как и жил, — беспечно и надменно, продемонстрировав искреннее презрение к смерти.
Придворные поежились, увидев, как его красивая голова скатилась в корзину. Что он сделал, чтобы его казнили, — разве только хвастался королевской кровью, которая текла в его жилах? Впрочем, подобное преступление стоило жизни не одному ему.
Таков был конец Сюррея; говорили, что его отец вскоре последует за ним.
Король узнал о свершившейся казни, лежа в постели.
— Пусть сгинут все изменники! — пробормотал он.
В эти дни болезни ему живо припомнились все те мужчины и женщины, которых он послал на эшафот. Но какое бы имя ни вспомнилось ему, он всегда знал, как успокоить свою совесть.
«Я должен думать о своем мальчике, — говорил он ей. — Вот почему умер Сюррей. Вот почему должен умереть и Норфолк. Он еще слишком мал, мой Эдуард, чтобы остаться без отца в окружении всех этих властолюбивых людей, которые считают, что их головы очень подходят для короны».
Сюррей казнен. А за ним будет казнен и гордый Норфолк.
Норфолк сидит в Тауэре, ожидая следствия.
Рядом с королем был Сеймур — он поднес кубок с вином к его губам. Временами руки Генриха так сильно дрожали от водянки, что он не мог удержать в них кубок.
