Нэнси называла себя «самым счастливым из несчастных людей». Ей повезло, что она однажды попала на прием к офтальмологу в Университете Джонса Хопкинса. Ей повезло, что аневризма разорвалась в лечебном учреждении и что она знала симптомы. Ей повезло, что семейный врач поставил ей диагноз ПТСР, хотя в то время его не считали осложнением интенсивной терапии и реанимации. Когда Нэнси рассказывала о своем состоянии другим врачам, она сталкивалась с пропастью, которая отделяла уровень медицинских знаний от ее личной реальности. Когда она однажды на приеме у хирурга сказала, что ей поставили диагноз ПТСР, врач с удивлением переспросил: «ПТС-что?» Послеоперационные рубцы были не видны под рубашкой, и Нэнси было трудно объяснить людям, что она изменилась. «Люди не видят, что со мной что-то не так, — говорила мне Нэнси. — Они видят, что после операции я ходила с палочкой, а теперь обхожусь без нее. Но психологические шрамы им не видны». Собственно, они и не хотят этого видеть. «На самом деле люди хотят слышать, что мне стало лучше, что я счастлива, что осталась жива и очень благодарна врачам и судьбе, — продолжала Нэнси. — Неприятно знать о темной стороне. Но эти вещи сосуществуют».
Нэнси рассказывала о себе, а я мысленно видела перед собой моих нынешних пациентов, находящихся на ИВЛ, одурманенных действием седативных лекарств, и встревоженных родственников у их постелей. Может быть, с завтрашнего дня мне следует обойти все палаты и рассказать больным и их близким о ПИТ-синдроме, чтобы они понимали, что происходит, если период восстановления окажется не таким, как они надеялись. И все же кажется некорректным и в какой-то степени бездумным предупреждать мужа о том, что его жена может стать тревожной или забывчивой, что у нее может развиться депрессия после того, как мы снимем ее с аппарата ИВЛ и удалим интубационную трубку. Что ему делать с этой информацией? Интенсивная терапия породила новый синдром, и иметь с ним дело оказалось совсем не просто. Я продолжала изо дня в день ходить на работу и возвращаться домой и в течение нескольких месяцев так и не решилась воплотить свое желание в реальность.
Однажды у меня было ночное дежурство в ОИТ. Одна больная поступила с диагнозом септического шока, развившегося как осложнение пневмонии. Женщину интубировали, начали проводить ИВЛ, но через неделю артериальное давление почти вернулось к норме, и мы планировали вскоре отключить ее от респиратора и перевести на самостоятельное дыхание. Меня вызвали к этой больной в связи с какой-то не очень существенной проблемой. В палате я увидела ее дочь, сидевшую у постели. Девушка выглядела утомленной, казалось, что она давно не спала.
Я представилась как дежурный врач и сказала, что мне надо уточнить параметры искусственной вентиляции легких. То же самое я повторила пациентке, хотя и не была уверена, что она услышит и запомнит сказанное мною. Ее глаза были закрыты, видимо, под действием седативных препаратов, которые ей вводили в вену. Несмотря на это, я объяснила, что собираюсь делать. Сказала, что она идет на поправку и что через пару дней сможет дышать самостоятельно и без трубки. Закончив, я повернулась к дочери, которая, конечно же, внимательно меня слушала. «Я так боялась, что мама умрет, я думала, что потеряю ее. Но она будет в порядке?» Конец фразы прозвучал как вопрос.
Да, этот вопрос я слышу каждый день по несколько раз. Я и сама часто употребляю это выражение. Я не задаю встречный вопрос: «Что, по-вашему, значит "быть в порядке"?» Чем больше я думаю об этом, тем более сложным представляется мне ответ. После встречи с Нэнси Эндрюс я организовала новую клинику в нашей больнице — специально для больных, прошедших лечение в ОИТ. Идея казалась замечательной, но ее воплощение было трудным и долгим. Простое направление больных в эту клинику оказалось более сложным делом, чем я предполагала. Даже те, кто после ОИТ жил дома, попадали туда после многочисленных переводов между отделениями реабилитации и домами инвалидов. Эти люди страдали от страшных воспоминаний о том, что происходило с ними в больнице, и, конечно, они не хотели возвращаться в место, где им пришлось пережить весь этот ужас. Многие были настолько слабы, что не могли приехать, даже если хотели это сделать. У некоторых пациентов отмечались когнитивные нарушения, ослабление памяти, что мешало им запомнить даты визитов, а иногда они вообще не понимали, зачем им надо ехать в какую-то клинику.
Но нам все же удалось помочь некоторым больным, пусть пока их было немного. Мы анализировали прием лекарств, диагностировали распространенные, характерные для перенесших реанимацию и интенсивную терапию больных расстройства с помощью специально разработанных анкет и личных консультаций. Один бывший фельдшер скорой помощи сказал мне, что не хочет оставаться наедине со своим маленьким сыном, потому что боится, что на них нападут — он не мог сказать, кто именно, — а он не сможет достаточно быстро на это отреагировать. Другая пациентка говорила, что боится готовить, потому что может забыть о том, что поставила на плиту сковородку, и уйти, а вернувшись, обнаружить сгоревшее блюдо. Мы выслушиваем таких больных, при необходимости направляем их к профильным специалистам, составляем краткую памятку, которую больной должен показать своему семейному врачу, чтобы навести мосты от произошедшего в ОИТ к последующей жизни. Но главное — мы рассказываем пациентам о ПИТ-синдроме. Мы даем определение их состоянию и тем самым дарим надежду на улучшение. Это, конечно, капля в море по сравнению с тем, что мы делаем в ОИТ, но все же и это кое-что.
В ту ночь я стояла перед дочерью пациентки, размышляя о заданном ею вопросе и о пациентах нашей новой клиники. Я думала о растерянности и потере памяти, о печали и повышенной тревожности, о ночных кошмарах и дневных страхах, о галлюцинациях, полных мучений и кровавых сцен. С одной стороны, каждый, кого мы наблюдали в клинике, был в порядке. Эти люди избежали смерти, покинули ОИТ и вернулись домой. Они могли дышать, двигаться и говорить, жить рядом с близкими, ходить в магазины и выбирать ту еду, которую им хочется. Но с другой стороны, в сравнении с тем, как они чувствовали себя до болезни, их состояние никак нельзя было назвать нормальным.
С чем придется столкнуться этой пациентке? Может, она будет в порядке — действительно в порядке. Она пройдет реабилитацию, что наверняка окажется тяжелее, чем я себе представляю, но она вернется домой в ясном рассудке. В ОИТ мы корректируем подход к лечению, уменьшаем дозы седативных лекарств, внимательнее относимся к горячечному бреду, и, возможно, эти маленькие изменения помогут пациентам впоследствии чувствовать себя лучше, чем было бы в противном случае. Но, несмотря на это, моя пациентка может вернуться домой с помраченным рассудком, тенью себя прежней. Возможно, ей не удастся сосредоточиться на газетной статье, она станет неспособной проводить время с внуками или вдруг, придя в магазин, забудет, что собиралась купить. Я не знаю, какой эта женщина была прежде. Но я понимаю, что ее жизнь теперь изменится.
Должна ли я говорить это ее дочери? Я собираюсь с мыслями, набираю в легкие воздух и… останавливаюсь. Даже если я расскажу, как могут пойти дела, даже если она узнает от меня о ПИТ-синдроме и о том, что он может значить для ее матери, едва ли это знание сейчас ей что-то даст. Девушка очень устала и просто радовалась тому, что ее любимая мама не умрет в этой палате. Это все, что она хотела от меня услышать. И, наверное, это все, что она в тот момент была в состоянии понять.
