Днем в понедельник, через несколько недель после поступления Бена в отделение реабилитации, десяток врачей собрались в конференц-зале на восьмом этаже реабилитационного корпуса, чтобы обсудить, что происходит с головным мозгом Бена. Такие встречи происходят регулярно, раз в неделю, один час на одного пациента. Разбор начинается после того, как нейропсихолог Джозеф Джачино занимает свое место за круглым столом в центре зала. Присутствующие — специалисты по лечебной физкультуре в медицинской форме и кроссовках, неврологи в строгих костюмах и галстуках, другие специалисты — занимают места вокруг стола и с интересом поглядывают друг на друга, заканчивая завтрак. Коротко изложив историю болезни, доктор Джачино выводит на монитор МРТ-снимок головного мозга пациента, чтобы продемонстрировать степень повреждения мозга. После этого Джачино обращается к присутствующим врачам, медсестрам и психологам, ведущим пациента: какие у них вопросы? Эти вопросы и направляют ход обсуждения.
Потом в зал вкатывают пациента в кресле-каталке. Доктор Джачино приступает к осмотру и опросу больного и при этом ведет себя так, словно в помещении присутствуют только он и пациент. Доктор спрашивает: «Как вас зовут? Знаете ли вы, что с вами случилось?» В некоторых случаях он просит пациента совершить какое-то действие, например, показывает набор из нескольких предметов и предлагает показать предметы одного цвета, или запомнить список предметов, или перечислить какие-то числа в обратном порядке. Обсуждение последует позже. Каждый успех и каждая ошибка имеют значение, и все присутствующие живо следят за происходящим.
К тому времени, когда наступила очередь Бена предстать перед этим советом, он уже полностью пришел в сознание, разговаривал, мог передвигаться с помощью ходунков, но психотерапевт отмечал проблему, которую доктор Джачино в разговоре со мной назвал подавленностью влечений. Если вы обратитесь к Бену, то он ответит или сделает то, о чем вы попросили, но сам он не начинал разговор и не совершал никаких действий по своему желанию. Когда Бена оставляли в покое, он просто сидел неподвижно, безучастно взирая на окружающее. Когда он говорил, голос его звучал еле слышно. Это явление врачи называют гипофонией. Иногда, когда Бен шел по коридору с помощью инструктора, он сбивался с нормального шага на мелкие шажки на цыпочках. Склонность к такой походке называют фестинацией (от лат. festinare — спешить). Если Бена просили что-нибудь написать, он начинал писать нормальным почерком, но постепенно буквы становились все мельче и менее разборчивыми. Это нарушение называют микрографией.
Этот симптомокомплекс — гипофония, фестинация и микрография — характерен для болезни Паркинсона, и именно это хотели обсудить специалисты, собравшиеся в тот день в конференц-зале. Дело было, конечно, не в том, что после повреждения мозга у Бена развилась болезнь Паркинсона. На самом деле Бен мог исправить походку, почерк или говорить громче, если его об этом просили. Видимо, все эти проблемы были связаны с нарушением влечений и двигательных функций в результате повреждения мозга. Возможно, ему помогли бы стимуляторы, но избыточная неспецифическая стимуляция могла лишь усугубить тяжесть состояния. Легкого решения здесь не было, не существовало таких лекарств или устройств, которые сделали бы голос Бена громче, шаги шире, а почерк крупнее. Не было искусственных средств, которые могли бы вернуть Бену его прежнюю личность. На этих встречах по понедельникам редко находят универсальные ответы на трудные вопросы. Повреждение мозга у Бена было тяжелым. Связи между повреждением, поведением и прогнозом часто тоже оказываются далеко не простыми. В результате обсуждение закончилось выработкой плана лечения с учетом всех упомянутых ограничений; была надежда, что со временем, на фоне проведения лечебной коррекции, Бен научится сам распознавать нарушения и устранять их.
С учетом этой цели инструктор по лечебной физкультуре продолжал работать с Беном, прилагая усилия, чтобы указывать ему каждый раз, когда движения становились неправильными. К концу мая Бен стал ходить практически без посторонней помощи, хотя ему до сих пор требовались подсказки. Кроме того, он теперь мог разговаривать и есть все, что ему хотелось. Инструктор вывозил его на реку на лодке, возможно, чтобы продемонстрировать родственникам: пусть Бен не стал прежним, он все же мог наслаждаться занятиями, которые и раньше доставляли ему радость. Следующим шагом должен был стать перевод Бена в другой реабилитационный центр, расположенный в горах Нью-Гэмпшира.
Однако, когда пришло время для перевода, Андреа и ее муж воспротивились. Они хотели, чтобы Бен добился максимального прогресса в течение года после повреждения, когда, как считается, происходит основная доля улучшений, а между тем прошло уже три месяца. Да, Бен научился ходить, говорить и есть, но все еще был очень далек от того, каким он был до передозировки и остановки сердца. Может быть, он никогда и не станет прежним. Андреа и Брайан не считали, что расположенный далеко от дома реабилитационный центр будет лучшим местом для их сына. Каждый день ездить в Нью-Гэмпшир или переезжать туда на время не имело смысла. Все это продлилось бы слишком долго, а они хотели, чтобы сын был рядом. Супруги попробовали понять, смогут ли заботиться о сыне дома.
У Андреа была степень по богословию, и она планировала вернуться на работу, как только дочь осенью поступит в колледж; но это могло и подождать. Основной занятостью снова стало материнство. Она не сможет справляться со всем сама — Бен был взрослый мужчина 24 лет, поэтому в душ его сможет водить сиделка, а контролировать состояние здоровья будет приходящая патронажная медсестра. Андреа организовала маленький отряд медсестер и врачей — физио- и трудотерапевтов, логопедов, которые будут приходить на дом, следить за здоровьем Бена и помогать ему восстанавливать навыки, необходимые для независимой, самостоятельной жизни. Спортзал на первом этаже стал жилой комнатой Бена. Кровать была снабжена тревожной сигнализацией, которая должна была срабатывать в случае, если он вдруг встанет среди ночи. После передозировки прошло чуть больше трех месяцев — и вот весной, незадолго до выпускного вечера сестры, Бен вернулся в родительский дом.
Бен пробыл дома почти месяц. Пока Андреа рассказывала мне историю сына — от проблем с наркотиками до остановки сердца и повреждения мозга, Бен сидел рядом за кухонным столом, а собаки, помахивая хвостами, лениво лежали у наших ног. Сначала мне было неловко говорить о Бене в его присутствии, хотя он и не проявлял ни малейшего интереса к разговору. Он не оживился даже тогда, когда мать рассказывала мне, как близок он был к смерти. Физически Бен присутствовал, но было непонятно, доходит ли до него смысл нашей беседы. Он не помнил обстоятельств передозировки, как забыл и большую часть предшествующего ей года, и Андреа казалось, что сын хочет заполнить пустоты теми данными, какие были в его распоряжении. Бен видел в больнице много пациентов с бритыми головами и шрамами на черепе, и он решил, что либо пережил автомобильную катастрофу, либо был ранен пулей в голову. Когда ему говорили, что произошло на самом деле, он сильно удивлялся, как будто слышал это впервые.
Однако Бен сохранил воспоминания о школе и колледже.
— Во что ты играл? — спросила Андреа, когда речь зашла о его школьных годах.
