Учась в медицинском университете, мои однокурсники и я получили возможность два дня ходить с пейджерами, на которые приходили сообщения о трансплантатах. Это означало, что если в нашем регионе умирал человек, бывший донором органов, то пейджер издавал пронзительный сигнал. Счастливый студент, получивший этот сигнал, вместе с хирургом отправлялся за органом, а потом возвращался с ним в Нью-Йорк.
Когда пришла моя очередь, я надежно прицепила пейджер к поясу. Я прекрасно осознавала, что по сути жду чьей-то смерти, и все же ношение пейджера приятно щекотало мне нервы. Помню, какое разочарование я испытала из-за того, что за 48 часов пейджер не пикнул ни разу. Прошли месяцы, прежде чем мне довелось увидеть настоящий трансплантат.
Однажды ранним зимним утром, стоя у входа в операционную, я заправила под шапочку свои кудри, надела маску, очки, тщательно вымыла руки. Вслед за хирургами я вошла в операционную и наблюдала, как операционная сестра отлаженными движениями подавала врачам стерильные халаты и надевала им на руки перчатки. Пациент уже лежал на столе с интубационной трубкой в трахее. Молочно-белая жидкость, поступавшая в его вену из флакона, висевшего на штативе у изголовья операционного стола, отключила его сознание. Я во все глаза смотрела, как оперирующий хирург выполнил разрез в нижней части живота. До этого мне не приходилось видеть, как скальпелем рассекают плоть. Я непроизвольно проделала то же движение, пытаясь представить, какую силу надо приложить, чтобы выполнить разрез. Потом я смотрела, как хирурги раздвигают мышцы и тщательно отделяют кровеносные сосуды и мочевой пузырь. Я стояла на небольшой металлической подставке, но мне все равно приходилось изо всех сил вытягивать шею, чтобы разглядеть происходящее из-за головы ассистирующего хирурга.
Вглядываясь в глубину брюшной полости, я не заметила, как откуда-то из-за моей спины возникла донорская почка. Я так и не поняла, откуда она взялась, и когда ассистент снова заслонил операционное поле, я дала волю воображению. Я пыталась представить историю человека, который лежал на операционном столе, и гадала, какая болезнь довела его до необходимости трансплантации. Думала я и о почке, которую вшили в его тело. Мне было интересно, кто отдал этому больному свой орган: друг, родственник, а может быть, случайный незнакомец, несколько часов назад погибший в дорожной аварии.
— Студенты-медики непременно должны это видеть, — услышала я слова одного из хирургов; фигуры в операционных халатах расступились, чтобы я смогла в подробностях видеть операцию. Я вернулась к реальности. «Как же круто!» — воскликнула я, когда хирурги вшили культю донорского мочеточника в стенку мочевого пузыря реципиента. Обычно студенты так оценивают филигранную работу хирургов, но на этот раз мой восторг относился к самому факту: только что человеческий орган извлекли из одного тела и прямо у меня на глазах пересадили в другое.
Вскоре после этого, в такое же темное зимнее утро, я видела забор органа у донора. Донор лежал на каталке в операционной. У этого человека была констатирована смерть головного мозга. Члены операционной бригады накрыли стерильной простыней его грудь и живот. Потом пришли хирурги. Они приехали из разных госпиталей, чтобы извлечь органы и отвезти их больным, ожидавшим своей очереди на трансплантацию. Я наблюдала, как хирурги вскрыли тело донора разрезом от грудины до лонного сочленения, выделили и пережали сосуды, по которым циркулировала дающая жизнь кровь, и принялись быстро иссекать органы и извлекать их из тела. Завороженная, я смотрела, как на лед по очереди легли сердце, легкие, печень и почки.
В операционной было холодно, и к моменту, когда хирурги зашили разрез и ушли, тело донора было пустым. Я поколебалась в нерешительности, а потом осталась в операционной, где координаторы донорских органов решали, куда пойти перекусить — в итальянский ресторан или в кафе, где подавали фалафель. Они остановились на первом варианте и ушли, а я, дрожа от волнения, осталась в операционной наедине с выпотрошенным телом.
Тогда, а потом намного позже, но более отчетливо, я поняла, что именно вызвало у меня такой трепет. Это было не что иное, как благоговение. Какая-то часть меня навеки сохранит любовь к театральности всего этого действа, к хирургам, поворачивающимся спиной к операционным санитаркам, которые завязывают им халаты, к человеку в ковбойских ботинках, который подбирал для бригады подходящую музыку, колдуя с магнитофоном. В тот день в операционной звучал классический рок. Но больше всего меня поразило не это, а значимость того, что сейчас произошло и вскоре произойдет в других больницах. Мне хотелось понять, что происходит, когда какой-то орган переходит от одного хозяина к другому, связывая судьбы двух незнакомых, чужих друг другу людей. Мне хотелось больше узнать о тех странных отношениях, которые через почки, печень и группы крови связывают воедино болезнь, крайнюю нужду и невероятный альтруизм. Хирургическая техника операции была отточена до совершенства и потому красива, но, когда я в одиночестве стояла в холодной и пустой операционной, да и потом, много лет спустя, занимало меня иное.
В День Колумба[8] 2011 года, когда я, окончив университет, стала интерном, Эдди Беатрис пришел на прием к врачу в местную больницу. Эдди в то время было около 50 лет, он был счастливо женат и жил в пригороде Бостона с женой, сыном и дочерью. Дела Эдди шли хорошо. Незадолго до визита к врачу он решил начать новое дело — заняться интернет-продажами. Он регулярно тренировался, ходил в походы и был не по возрасту стройным и крепким. К врачу Эдди пришел с жалобами на боль в плече, которая в последнее время значительно усилилась и стала беспокоить его не только при нагрузках, но и в покое. Врач объяснил, что это следствие долгих лет занятий софтболом и хоккеем, и Эдди понадобится операция на вращательной манжете плеча. Конечно, мало приятного, но будущее было вполне определенным: операция осенью, зимой восстановление и отдых, а весной снова командные игры с друзьями.
Хирургическое вмешательство прошло благополучно, и Эдди почти сразу вернулся домой. Однако все выходные он мучился от острой боли в плече. Эдди решил потерпеть, но в понедельник к симптомам присоединились тошнота и рвота, и стало очевидно, что это не банальная послеоперационная боль. Эдди сначала не говорил об этом жене, чтобы не тревожить ее, но на следующее утро он чувствовал такую слабость, что не мог встать с постели. Его жена, оператор-лаборант в кабинете МРТ, уже ушла на работу. Дочь собралась в школу и, уходя, крикнула с первого этажа: «Папа, я пошла. Как ты себя чувствуешь?» «Плохо», — мысленно ответил Эдди. Не просто плохо, а очень плохо. Но волновать дочку он не собирался и сказал, чтобы она шла в школу, но попросил позвонить матери. Вернувшись, жена обнаружила Эдди бледным, потным и трясущимся от озноба. Она помогла ему сесть в машину и повезла в отделение скорой помощи местной клиники. Там Эдди потерял сознание.
В крови Эдди бесчинствовали бактерии. Сосуды расширились, и артериальное давление рухнуло почти до нуля. Врачи ввели Эдди лекарства, стимулирующие работу сердца, чтобы поднять давление до уровня, достаточного для снабжения кровью мозга и других жизненно важных органов. Решив, что причиной падения давления стали тошнота и рвота, возникшие вследствие какой-то проблемы в брюшной полости, хирурги привезли в операционную и вскрыли живот. Однако очага инфекции врачи не обнаружили, и больного отправили обратно в отделение интенсивной терапии.
