Я привыкла ходить по палатам этой больницы в роли наблюдателя и писателя, поэтому было немного странно вернуться туда в качестве врача. Обстановка была знакомой, но я чувствовала себя не в своей тарелке. Я распечатала список моих пациентов и начала утренний обход. На двери палаты первого пациента висел знак, предписывающий надеть маску, стерильную желтую спецодежду и бахилы, и я послушно облачилась в защитную форму. Я постучала — как выяснилось позже, стук в дверь выводил пациентку из себя, потому что она была на аппарате ИВЛ и при всем желании не могла ничего ответить, — и, не дождавшись реакции, вошла. Стены палаты были оклеены фотографиями, словно обоями. Пациентка, женщина двадцати с небольшим лет, сидела в кресле, одетая в шорты и футболку. Тонкие волосы были заплетены в две косички.
— Вы можете снять маску, — беззвучно произнесла она после того, как я представилась. Трахеостомическая трубка лишила ее голоса, но я с облегчением поняла, что могу читать ее речь по губам. — Если, конечно, у вас нет кашля или, ну, я не знаю, вы не собираетесь меня облизывать.
Я улыбнулась.
— Вроде не собираюсь.
Я приложила к ее груди фонендоскоп, послушала, как движется воздух в ее пораженных рубцами легких, и сказала, что сегодня ей стоит попытаться дышать самостоятельно — что она с переменным успехом делала каждый день во время сеансов физиотерапии, — но немного позже. Прежде чем выйти из палаты, я вычеркнула имя пациентки из списка. Мне предстояло осмотреть почти 30 человек. В этот первый день мне удалось лишь поверхностно познакомиться с каждым из них.
В моем списке значилась тихая, похожая на ребенка пожилая женщина, которая не могла выписаться, потому что могла дышать только кислородом. Все свое время она посвящала книжкам-раскраскам для взрослых. В той же палате, за ширмой, лежала другая пациентка, с раком легкого, язвительная и нервная уроженка Нью-Йорка, которая мимикой и жестами ясно давала понять, что она просто в ярости от вынужденного молчания из-за проклятой трубки. В палате дальше по коридору лежал полный мужчина с синдромом остановки дыхания во сне, которого подключали к респиратору только на ночь. Этот пациент сказал, что я красива, как кинозвезда, а потом каждое утро спрашивал, замужем ли я («Все еще нет», — отвечала я, даже когда этот вопрос перестал быть забавным).
Были там и больные, с которыми было невозможно общаться, которых я не понимала. Это были пациенты с поражениями головного мозга или находившиеся в бреду из-за тяжелых инфекций. К некоторым больным приходили родственники и целыми днями сидели у их постелей; другие сутками оставались в полном одиночестве. Одна больная отметила свое 85-летие в палате в конце коридора. Она зависела от респиратора, ее перевели сюда из реабилитационной больницы, закрывшейся на ремонт. Этой женщине не было суждено вернуться домой, да, наверное, у нее и не было своего дома. Она проводила дни, решая электронные головоломки. Периодически ее навещал сын, а раз в несколько недель специалист по дыхательной гимнастике вывозил ее в город, когда считал это возможным. Уже в тот первый день, совершая блиц-обход, я поняла, что утону, если начну погружаться в истории всех этих пациентов. У меня просто не останется времени на заполнение историй болезни.
Но первая пациентка, молодая женщина, чем-то сильно меня тронула. В течение дня она около шести часов дышала самостоятельно, и в эти моменты я могла слышать ее голос. Злая ирония судьбы: как такая болтушка могла проводить в молчании большую часть суток? Мне нравилось ее слушать. Не раз она заставляла меня смеяться своими меткими описаниями врачей и медсестер и многочисленными историями. Однажды она заключила с матерью пари, что сможет заставить улыбнуться самого серьезного и строгого врача. (На это ушло несколько месяцев, но пари она все же выиграла, правда, уже не помнила как.) В ее палате я проводила, наверно, больше времени, чем следовало, и постепенно узнала ее историю. Она училась в колледже, когда однажды заболела. Наверняка простуда, в худшем случае инфекционный мононуклеоз. Но как выяснилось, это была не инфекция, а острый лейкоз. С учебой пришлось распрощаться, девушку госпитализировали для проведения экстренной химиотерапии. Врачам удалось добиться ремиссии, пациентка вернулась в колледж и думала, что теперь все будет хорошо, но через несколько месяцев случился рецидив. С тех пор прошло пять лет. Лейкоз был побежден, но в результате побочных эффектов химиотерапии были поражены легкие.
— Это же полный идиотизм, правда? — возмущалась она. Я кивала головой. Я не знала, как вести себя, слушая подобные истории. Только и оставалось качать головой и при каждом чихе подозревать у себя рак легкого, а каждую родинку принимать за меланому.
— Это всего лишь основные пункты, — говорила она. — Было много такого, что вы не прочтете в истории болезни.
И это правда. Я спросила, как она проводит свое время. Она ответила, что перепробовала все. Пока не наскучило, смотрела сериалы на «Нетфликсе»[15]. Потом бродила по интернету, проверяла обновления друзей в «Фейсбуке». Когда ей стало лучше, она даже какое-то время вязала. Но все это рано или поздно надоедало. Часто, заходя в ее палату, я видела, как она бесцельно смотрит в телефон или в окно. Близкие друзья иногда навещали ее, и если она была в это время отключена от респиратора, то разговаривала, пока хватало дыхания. Если же был включен аппарат, то она тщательно артикулировала слова, подкрепляя их жестами, чтобы посетители ее понимали. За неделю до нашего знакомства ее впервые за много месяцев вывезли на улицу. Физиотерапевт отвел ее по улице в магазин медицинского оборудования, чтобы опробовать новые ходунки. Она очень устала, но была страшно довольна этой прогулкой.
Однажды на обходе она задала мне вопрос: находится ли она на системе жизнеобеспечения? Я удивилась и не сразу ответила. Может, она уточнит вопрос? Если она хочет знать, что это означает и сможет ли она когда-нибудь вернуться домой без респиратора, я бы ответила, что мы очень на это надеемся, но не можем гарантировать. Но она молчала, и я сказала: «Да, вам необходим респиратор, а ИВЛ — это форма жизнеобеспечения. Почему вы спрашиваете?»
Она неопределенно пожала плечами. «Просто так, — беззвучно ответила она. — Получается, я подсоединена к системе жизнеобеспечения через дырку в горле».
Она подалась вперед и подняла футболку, чтобы я смогла приложить фонендоскоп к ее спине. Выслушивая дыхательные шумы, я чувствовала, что этот вопрос был очень важен для пациентки, он продолжал давить на нее, не давал покоя.
Через несколько дней, это было в пятницу, я решила зайти к ней и сообщить, что мы решили немного изменить параметры вентиляции легких, и поняла, что попала на семейный ужин. Приехали родители с одной из подруг, и я остановилась в двери. Следовало бы дать им спокойно поесть и вернуться потом, но было уже поздно: пациентка, заметив меня, энергичным жестом пригласила войти.
— Угощайтесь, — предложила ее мать, протягивая мне тарелку. Я отрицательно покачала головой, объяснив, что мне надо сказать больной об изменении режима вентиляции. Это не займет много времени.
— Мы планируем немного повысить давление на ночь, — сказала я. Мы надеялись, что это позволит ей проводить больше времени без респиратора в течение дня. Девушка рассеянно кивнула, а потом указала на еду и беззвучно произнесла: «Попробуйте, это вкусно».
