– Что я должен делать?
– Просто будьте рядом, – ответила врач мягким голосом. – Вы уверены, что справитесь?
Пьеро кивнул.
Она направилась к кровати позади них. Только теперь, в свете фонаря, Манцано увидел, что там лежит человек. Это была женщина. Щеки глубоко запали, глаза закрыты. Пьеро не заметил никаких признаков жизни.
– Возьмите ее руку, – попросила врач.
– Что с ней? – спросил Манцано, присев на край кровати.
– Полиорганная недостаточность, – ответила врач.
Он нерешительно взял руку женщины. У нее была изящная кисть, с ухоженными ногтями, но жесткая и холодная. Манцано не почувствовал никакой реакции на прикосновение. Рука неподвижно лежала в его ладони. Как мертвая рыба, подумал Пьеро, хоть сравнение было ему и не по душе.
Врач приготовила новый шприц.
– Это Эдда, ей девяносто четыре, – сообщила она вполголоса. – Три недели назад пережила инсульт, третий за два года. Мозг серьезно пострадал, шансы, что она когда-нибудь очнулась бы, равнялись нулю. На прошлой неделе появился отек легкого, а позавчера отказали почки и другие органы. В нормальных условиях я дала бы ей еще двадцать четыре часа. Но без аппаратов это невозможно.
Она набрала в шприц жидкость из ампулы, после чего повторила процедуру с капельницей, как в первом случае.
– Ее муж давно умер, дети живут где-то в Берлине и Франкфурте. Перед отключением им еще удалось ее навестить.
Манцано слушал и, сам того не сознавая, начал гладить руку женщины.
– Она была учителем немецкого языка и истории, – продолжала врач. – Это мне ее дети рассказывали.
Перед внутренним взором предстала еще молодая Эдда, в тусклых цветах, как на старых фотографиях. Были ли у нее внуки? Только теперь на глаза ему попалось фото в маленькой рамке на прикроватной тумбочке. Манцано наклонился, чтобы как следует разглядеть: пожилая пара, празднично одетая, в окружении девятерых взрослых и пятерых детей разного возраста, тоже одетых, вероятно, по какому-то случаю. Тогда ее муж, по всей видимости, был еще жив.
Врач закончила процедуру и вернула трубку капельницы на место.
– Примерно пять минут, – произнесла она шепотом. – Мы пока займемся другими. Вам оставить фонарь?
Манцано отказался и проводил ее взглядом. Он сидел в темноте, держал руку Эдды и чувствовал, как слезы катятся по лицу.
Не в силах выносить тишину, Манцано заговорил. По-итальянски, потому как это давалось легче. Он рассказывал о своем детстве в маленьком городке недалеко от Милана, о своих родителях, как они погибли в аварии и он не смог даже попрощаться с ними, хотя еще столько мог сказать им и объяснить. О своих женщинах, о подруге из Германии с французским именем Клер. Клер из Оснабрюка, с которой он растерял все контакты. Он заверил Эдду, что ее дети и внуки сейчас хотели бы быть рядом, но обстоятельства им не позволили, пообещал, что расскажет им, как мирно она отошла в мир иной. Он говорил и говорил. И просидел дольше пяти минут, упомянутых врачом, пока не почувствовал, что в ладони, которую он держал, уже нет жизни. Манцано осторожно положил Эдды руки на одеяло, одну поверх другой. За все это время ее лицо ничуть не изменилось. Манцано не знал, услышала ли она хоть одно его слово, почувствовала ли, что в последние свои минуты была не одна. В темноте он видел лишь ее открытый рот и тень под глазами.
Кожу стянуло в тех местах, где высохли слезы. Пьеро поднялся, забрал костыли и, еще раз оглянувшись в дверях, вышел из палаты.
В коридоре его встретил санитар. Манцано заметил, что ни он, ни женщина до сих пор не представились. Возможно, так было к лучшему.
В следующие полчаса он держал за руку еще троих: жертву автокатастрофы тридцати трех лет, семидесятисемилетнего пациента с обширным инфарктом и женщину пятидесяти пяти лет, из которых тридцать та просидела на наркотиках и попала в больницу с контрольной дозой.
Никто не выказал, что сознает их присутствие. Только наркозависимая как будто издала в конце тихий вздох. Когда Манцано уложил ее руку на кровать, он почувствовал внутри бесконечную пустоту.
Постепенно к нему возвращалось осознание, почему он здесь. Нога болела, но в эти минуты Пьеро был рад, что хоть что-то чувствует. Что он жив. Манцано поднялся, уже без помощи костылей.
Врач протянула ему руку:
– Благодарю вас.
Санитар также пожал ему руку. По негласной договоренности они сохранили анонимность.
– Вам пригодится, – сказала женщина и отдала ему фонарь.
Пьеро поблагодарил ее и заковылял в сторону лестницы.
Он не представлял, что ему делать дальше и куда идти. Если Хартланд до сих пор не появился, то вряд ли уже вернется. Вполне можно было остаться здесь и переночевать. У лифтов нашелся план, на котором указывалось расположение отделений по этажам. Манцано изучил схему и нашел лишь одно подходящее место. Он стал спускаться на второй этаж, в родильное отделение.
* * *
Даже в фойе гостиницы устроили временный лагерь. Здесь не поместился бы и ребенок, не говоря уже о взрослом человеке. Все другие отели, как убедилась Шеннон за последнюю пару часов, были закрыты.
Ее устроило бы любое спальное место. В машине было тесно. Кроме того, за ночь там стало бы слишком холодно. Термометр за бортом показывал два градуса выше нуля. Затем у нее появилась идея.
Шеннон вернулась к больнице, где следила за Манцано. Она поставила машину на подземной стоянке, где шлагбаум не опускался, наверное, уже несколько дней. Теперь здание утопало во мраке. Шеннон отыскала в багажнике фонарик, вскинула рюкзак на плечо и поднялась в вестибюль. В коридорах царил беспорядок, всюду валялись простыни, рванье, медицинские принадлежности. Запах стоял невыносимый. Луч фонаря скользнул по плану возле лифта.
Второй этаж, родильное отделение. Единственное место, где она могла бы чувствовать себя уютно. Шеннон повернула к лестнице.
* * *
– Тише, – сказал Хартланд. – Нельзя спугнуть его, если он еще здесь.
Они вошли в больницу с подземной стоянки, расположенной в стороне от главного здания. За ними следовали восемь полицейских с четырьмя собаками. По пути они освещали фонарями каждый угол.
Хартланд разыскал дорогу в амбулаторное отделение, где оперировали Манцано. Достал из переполненной корзины кусок джинсов, вырезанный врачом, и передал кинологу. Тот сунул его собакам, чтобы животные могли взять след. Собаки стали обнюхивать материю, завертели головами, вытягивая шеи и приникая мордами к полу. Затем одна из них повернула к двери. Остальные последовали за ней, натягивая поводки.
* * *
Манцано, закутавшись в четыре одеяла, смотрел в темноту за окном. О том, чтобы заснуть, не было и речи – так глубоко потрясли его события на пятом этаже. Кроме того, запах гнили, фекалий и смерти, царивший на других этажах, постепенно проникал и в родильное отделение.
