Пару раз Сашу даже тошнило от слез, и Павлик вытирал кожаные сиденья ароматизированными филигранными платочками «алоэ вера» и «майский ландыш», пока Саша убегала в цветущие июньские поля за очередной порцией терапевтических камней. Бросала куда-то на половички под задними сиденьями с кривой ухмылочкой (камни гремели, будто кукольный обвал и катастрофа), обиженно цедила: ну да, конечно, все вытер, все убрал, такой всепрощающий, только и ждет, когда же я наконец-то забуду этого упыря и повисну у тебя на шее, и все пять лет отирался где-то рядом, выжидал, горя моего ожидал, смерти моей ожидал – а, нет? Почему глаза отводишь? Ты разве не признаешь, что то, чего ты так ожидал, для меня – смерть, небытие? Теперь видишь, что так и есть? А, неловко тебе? Что, думал про пламенную страсть на вишневых одеялах в приморском отеле? Да вот, тяжело, конечно, что мы как-то посложнее вас устроены!
И камни согласным рокотом гремели, роптали где-то позади, как угрюмое воинство, готовое, чуть что, защитить и спасти безвозмездно и бескорыстно, а не с подленьким, гаденьким душком надежды, которую уставший от бесконечных Сашиных обвинений Павлик, казалось, уже и сам начал в себе подозревать: в самом деле, зачем он так мучительно возится с ее невыносимой мукой? Из приличествующей всякому человеку христианской жалости – или из мутного, как похмелье, непростительного желания впиться губами в ее изогнутый в страдальческой гримаске тоненький нитяной рот, изрыгающий проклятия пополам со стенаниями?
* * *
– Едем, – сказала Саша ровно через две минуты: всего двенадцать, как положено. – Едем, я хочу утром быть дома, я чудовищно устала.
Кофе остыл, Павлик тоже немного остыл. К заправке подъехал большой семейный автомобиль, из которого выбежали упругие, как сосиски, папа-мама и троица образцовых деток-пирожочков: Павлик вдруг с абсолютным, арктическим, марсианским ужасом, заковывающим все его тело в ледяной айсберг, понял, что мысленно ликует оттого, что цветущая сосисочная братия ленилась поднажать, мчала расслабленно и валко, не став свидетелем его позорной роли робкого мямли, услужливого рохли, на которого высокая, стройная и отчаянно красивая в своем разрушительном горе Саша звонко, как жаворонок, орет среди белых полок.
– Да, ты чудовище, – подтвердила Саша, уловив его взгляд, – чудовище, которое думает только о том, что кто о нем думает. Знаешь, что я о тебе думаю?
– Поехали, – вздохнул Павлик.
* * *
Перед рассветом дорогу окутало туманом: белым, скользким, непроницаемым, как тополиный пух. Машина тянулась сквозь туманное одеяло медленно, почти наощупь, Саша притихла и больше не плакала; убегать в туман ей очевидно не хотелось: она задумчиво фотографировала туманные поля на вечно находящийся в «режиме полета» айфон (он это выяснил, когда полчаса безуспешно разыскивал ее в очередном поле, названивая в пустоту и бездну, – ну как же не отключить, объяснила ему потом Саша, а вдруг он мне звонил, но это ладно, а вдруг он мне все-таки не звонил и не позвонит ни разу, уж лучше не знать, звонил он мне или не звонил, чем точно знать, что не звонил, так?), один раз приоткрыла окно, но, когда комковатые, слизистые клочья тумана бойко и кучно, как голодные щенята, поползли в теплую машину, она спешно начала стучать кулаком по кнопке: закрыть, срочно закрыть.
Павлик молчал, на него навалилась невыносимая, как туманная гора, усталость. Саша казалась чем-то далеким, как то серебристое озеро, над которым нависала жадная, кустистая дымка, словно лижущая огромным белесым языком рассветную колючую воду. Молоко, собачье молоко, вдруг подумал Павлик, мы плывем в собачьем молоке рекой, стоп.
– Слушай, – сказал он, – нам, кажется, не надо пока что ехать. Я засыпаю. Давай свернем куда-нибудь в лес, закроем машину и поспим часик. А потом поедем обратно.
Саша сонно кивнула.
В лесу туман, вопреки всем законам физики, был еще гуще; вдобавок темнота стала такой всеобъемлющей, что им пришлось считать повороты: один направо, один налево, два направо. Туман, казалось, проник в легкие и в горло: говорить было мучительно тяжело, язык тугим тестяным валиком теснился, как недолепленный вареник, в мясной нарезке зева.
– Вот тут, – сказал Павлик. – Я заблокирую двери, не беспокойся. И заведу будильник на полтора часа, хорошо? Это обычная практика, так всегда надо делать, если едешь всю ночь и понимаешь, что отрубаешься, – даже небольшой сон помогает. Хорошо? Как ты себя чувствуешь?
Саша что-то пробормотала и ящеркой моментально скользнула на заднее сиденье, где укуталась в его, Павлика, куртку и мгновенно заснула. Ее усыпило что-то намного большее, чем туман и усталость, вместе взятые.
Проснулась Саша от неприятного влажного холода – видимо, туман все же как-то проникал в машину, несмотря на закрытые окна – а еще от того, что ей было тяжело дышать, будто сверху навалился кто-то неподъемно огромный и душный, как мертвое лесное животное.
Действительно, навалился: Саша, так и не раскрывая зажмуренных глаз, ощутила, что с нее достаточно ловко стаскивают джинсы, торопливо, по-звериному, пыхтя ей в ощетинившийся ужасом затылок. Кое-как повернув голову, она вдруг почувствовала у себя во рту чужой язык – прохладный, невыносимо твердый и напряженный, по-змеиному узкий, он торопливо ощупывал, как цыган породистых лошадей, Сашины сведенные судорогой паники зубы. Как же так, подумала Саша, что же это такое, как же ты можешь так, как ты смеешь – но сказать вслух ничего не получилось, ее лицо тут же оказалось снова вдавленным в кожистый скрипучий мрак сиденья.
Сверху переваливалось, давило и выжимало Сашу из ее тихой птичьей жизни что-то чудовищное и недопустимое: предательство, обман, ложь и унижение. В поисках воздуха Саша извернулась, разжала рот, в который снова с готовностью впился тонкий, узкий твердый язык, и опустила высвободившуюся руку вниз, под сиденье, где в такт немыслимым вибрациям лжи и унижения громоздилось ее каменное воинство. Зажав в ладони тот самый ржаной наконечник невидимого копья, Саша изо всех сил, с размаху, припечатала им наугад и наотмашь что-то податливое и крепкое, как черепаший панцирь.
Это висок, с неприятным для себя ликованием поняла она, когда чудовищное и недопустимое вдруг перестало вжимать ее в сиденье и моментально стало весить в два раза больше. Чтобы освободиться, она еще несколько раз ударила камнем в то же самое место – и от каждого удара навалившийся ужас становился все тяжелее, пока не вплыл целой флотилией ясности и окончательности в свой финальный, прощальный вес – и от этого перестал быть ужасом, превратившись в неясную, размытую черную тяжесть кожаного тряпья.
Саша ничего не чувствовала, разве что отметила, каким простым и обыденным делом это оказалось: поднимать и опускать на голову человека тяжелый камень. Словно она уже делала что-то подобное в одной из прошлых жизней, словно все происходящее ранее как будто вело ее невидимой заботливой рукой к этому мгновению триумфа. Остановиться было трудно, но в какой-то момент – на седьмой, семнадцатый взмах гулкой и скрипучей, как тетива, руки – она обнаружила, что уже не может дышать под обвалившимся на нее тягучим, смертным весом невыразимого, скользнула гудящей кистью вдоль двери, нажала на рычаг – дверь распахнулась со звуком выстрела, и Саша, помогая себе бедрами и плечами, новорожденной крылатой гусеницей выползла, вывалилась из смрадного кокона жути на мягкий, влажный и слоистый лесной мох.
