И это так прекрасно – снова чего-то хотеть.
У Володи раньше была семья: жена Катя Жук и две дочери с именами Ева (тогда это было очень популярное имя; они с Катей долго не могли решить, как назвать вторую – так отчаянно нравилось им звонкое, точное имя первой – поэтому решили, что и вторая будет Евой, всегда можно как-то разобраться, тем более что дочери не близнецы, четыре года разницы). Когда появилась Лидочка, Володя набил лыжную сумку случайной одеждой (потом жаловался в письмах: в полыхающем любовном чаду, словно заколдовавшем мир простых домашних вещей, захватил пару мерцающих в вечерней тьме прощальных шкафов платьишек Евочки, не Евушки, а возвращать не понимает как) – и ушел прямо так, как был, в офисном костюме, гладкой черной жилетке.
Понять и простить Володю было сложно, но необходимо: он был друг, а друзей необходимо принимать со всеми их разрушительными решениями касательно собственной жизни, а также жизни раздавленными этими решениями других друзей. Недели три Володя все писал им про Лидочку, а потом вдруг сообщил: приедем 14-го, вы же давно звали в гости нас всех, вот приеду покажу вам звезду моего заката, огонь моих тлеющих углей, пять шагов моего распадающегося, распухшего языка к той самой финальной фразе.
Звали-то они, конечно, всю семью – у самих двое детей, мальчик-девочка, и смешной приютский пес Вадик, весь будто из грязных щеток составленный; каким образом их вежливые эпистолярные райские кущи с играющей на заднем дворе крепкой четверкой разлученных океанами и материками малышей – древесные феи, купание в синем надувном бассейне, который с притворным гневом рвется прокусить растрепанный пес Вадик, – каким немыслимым образом это прекратилось в обещание Лидочки и визит счастья?
Володя действительно рвался показать, приоткрыть им свое счастье. Обыденную свою рутину Володя показывать опасался, словно стеснялся: нет денег на билеты, работаем пока, на лето на озера поедем на дачу к Катиной маме, ну вы что, какая распродажа, а сборы аэропортов видели сколько, а Евушка болеет сейчас, у нее же сады эти, сады.
Теперь все сады Володи – это юная Лидочка: он мечтает объездить весь мир, у него откуда-то куча денег, они ходят на сквош и скалолазание.
– Людочка! – волочит он ее имя заплетающимся, шатким языком, от счастья разбухшем в его рту до мясной, салатной, застольной запредельности, – Подойди сюда, Людочка, оставь чемодан, вот они, вот те самые К. и А., совершенно не изменились, дай сюда, ты такая же рыжая, ну обнять-то ее можно теперь, можно? Людочка!
Вот и Людочка: топ-топ вверх по лестнице, смущенно улыбается, потом лежит на диване в гостиной, вытянув свои неправдоподобно тонкие, как паутинчатая вермишель, ноги – гудят после перелета, да, можно вина, можно. Володя массирует Людочке пальчики ног, пес Вадик чихает Людочке прямо в золотистую макушку. Дети спят. Можно до утра пить вино и вспоминать сияющее прошлое.
Володя, впрочем, почти ничего не помнил: то ли ослепительное сияние Лидочки, которую он упрямо называл Людочкой, лишило его возможности золотого и точного, как скальпель, забрасывания коммуникационного щупа в хранилище воспоминаний (Людочка вся была про настоящее и будущее – текучая, пластичная и громкая, как гремучая жестянка подтаявших малиновых леденцов, она стучала босыми сухими пятками по веранде, пробегая туда-сюда с бокалом, скучала от рассказов К. про типичное студенчество в маленьком угрюмом городке: Кортасар, хоум-мэйд абсент полынный, самодельное таро с изображениями всех преподавателей – уныло, уныло, все так уныло), то ли счастье его было настолько полным, что вытеснило все прочее, что счастьем все-таки не являлось целиком и навсегда.
«Еще я помню замечательную историю, как я выключила попсу! – пьяными торжественными интонациями начала А. заученную свою, наверняка многократно эксгумируемую историю, беллетризированную до полного неправдоподобия. – Тогда на оппозиционном митинге, помните, на площади Якуба Коласа? Мы тогда ходили на все митинги. Вам, Лидочка, конечно, это сложно понять – вы другое поколение. Но тогда и милиция была другая! Они нас знаете как разгоняли? Мы же все были интеллигенция, чувствительные такие, музыку такую слушали, про свободу, перемены – а они привозили динамики огромные, подключали их к машине-трансформатору и врубали на всю площадь, например, «Ветер с моря дул» или «Поцелуй меня везде, восемнадцать мне уже» или там «Кукла Маша, кукла Даша», вы такое даже не знаете. Эстетический терроризм самый настоящий! Обычно после такого весь митинг сразу разбегался. Так вот я однажды подошла к этой машине-трансформатору, повисла всем своим весом – я килограмм сорок весила тогда, кажется, не больше! – на главном проводе и оборвала его. Искры, замыкание, красота! Фейерверк! И побежала в толпу счастливая, бегу и кричу: я выключила попсу, я выключила попсу! Я потом, когда уже тут прожила много лет, всегда думала: я все-таки сделала что-то для свободы в своей стране, я один раз выключила попсу. Думаю, если бы каждый из нас тогда хотя бы один раз выключил попсу, нам бы и уезжать не пришлось».
Володя рассматривает Лидочкину руку, будто это драгоценный бледный коралл, вложенный в его сухие трудовые ладони благосклонными ангелами. Попса в жизни Володи выключена давно и навсегда. Он начинает посасывать Лидочкины пальцы, словно измазанные в липкой патоке его выдранного сердца.
– Странное дело, – отмечает А. – Вот я только что рассказала эту историю и подумала: а было ли это на самом деле? Кажется, я столько раз рассказывала ее, что уже не помню, что там правда. Ой, я про это тоже уже говорила? Или нет, я про это писала когда-то? В каком-то своем рассказе? Помните, я писала рассказы?
Володя продолжает сосать Лидочкину руку.
К. замечает, что Володя чуть-чуть поседел – на его черных волосах седина сияет, как паутинка вечности и недоверия: раньше Володя выглядел самым юным из них, несмотря на то, что на четыре года был всех старше, пришел учиться уже после армии. Вторая Лидочкина рука шарит где-то меж свежих этих седин, целенаправленно, бойко, будто Лидочкино сонненькое, пьяное альтер-эго – маленькая торговка рыбой, запустившая прозрачную лапку в бочку верткой, тоненькой весенней тюльки, подернутой хрустким ветреным ледком.
– Не помню никаких рассказов, – полтора ведра трепещущей тюльки складываются в дрожащее от нежности, жмуристое лицо Володи, – но точно были, они точно были. Людочка, вот А. у нас писала такие истории когда-то, такие вообще. Я тебе рассказывал, когда ты стихи мне свои присылала, лодочка моя, лодочка.
Все события своей и чужой жизни Володя трансформирует, ужимает, проталкивает через томную, тонкую Людочку, лодочку, узкую как дождевой желоб, и тугую, как артерия.
Ну, может, и правда лодочка, думает А., подливая себе еще вина. Почему бы Володе не приплыть к ним в лодочке, мы уже немолодые люди, каждого из нас где-то ожидает своя лодочка.
Тут А. вспоминает, что только что думала что-то про артерию, но забыла, что именно (вина оказалось много).
Артерия, понимает она, да я сама чувствую себя как. То есть как. Ничего не ощущаю, ничего не могу вспомнить, никакой радости и никакого страха, а ведь пять лет не виделись. Я его обняла при встрече? Нет? У меня внутренний зажим, понимает А., это что-то вроде перекрытого канала, но в режиме поспешно и наскоро зажатой пальцем разрубленной артерии. Держать до последнего, держаться изо всех сил, иначе фонтан, полный фонтан.
