– Снежок, – говорит Ребенок 2, – ты будешь мне помогать уроки делать, да?
Снежок послушно бредет в комнату Ребенка 2: длинные, тонкие цапельные ноги, низкая жужжащая облачность журавлиных плеч, идеальная жертва, думает Папа, даже бесит. Копия их семьи должна была выглядеть более витально, бойко, задиристо, не настолько нескладно.
«Щавлик какой-то», – брезгливо думает Папа. Как-то странно сыграл кровяной коктейль.
Тем не менее, кровь работает кровью. Ребенок 2 играет с Копией в какие-то развивающие интеллектуальные игры. Маленький Ребенок 1 тоже что-то такое с ним делает: разучивают стихи, что ли. Детям как-то проще сближаться с кровными незнакомцами. В какой-то момент оказывается, что Копия может восстанавливать мелких живых существ по сохранившемуся биоматериалу, поэтому Ребенок 2 с восторгом воссоединяется с черепахой Маркизой (сохранился панцирь; Маркиза ушла на чердак умирать и высохла там, фактически один лишь панцирь и нашли) и ахатиной Винни (понятно, чтó сохранилось) и проделывает с ними какие-то гуманные скоростные эксперименты для школьных проектов. Копия великолепно справляется с услугами няни: подай-принеси, со школы забери, на балет и на баян отведи. Его лучезарная услужливость слегка бесит Маму и Папу, но им неловко друг другу в этом признаваться.
Иногда по вечерам Мама и Папа предлагают Копии выпить, чтобы сблизиться с ним. Копия пьет немного («Ну какая же это наша кровь», – думает Мама), все время за это извиняется, отодвигая стакан белой дождевой ладонью. Мама и Папа рассказывают Копии свою молодость, как познакомились в студенчестве, как Папа ради Мамы вышел на карниз восьмого этажа и прошел все общежитие снаружи вдоль целиком справа налево, и как Мама после этого считала его полным отморозком и даже целоваться с ним не хотела, встречалась с кем попало, и только через десять лет, где-то встретив на конференции, вспомнила ту историю и вдруг подумала: рисковый какой был! любил, видимо! надо на кофе позвать! Копии не очень интересно (что удивляет Маму и Папу), но он вежливо улыбается мелкими жемчужными зубами, будто молочными, и Маму неприятно передергивает, почему, думает она, зачем заданы эти молочные зубы из той детской книги, они мне заданы будто нарочно, как условие, как домашнее задание, неужели они всегда вырастают с молочными, которые никогда не сменятся, сколько там у них времени. Мама вдруг с болью и отчаянием чувствует, что у нее полон рот каменных постоянных зубов, которые тихо искрят и потрескивают в ее челюсти, как электрические столбы ночью в черном мартовском поле.
Копии любые биографические нюансы не очень интересны, скорей, его интересуют совместные активности: он рвется помогать Маме пересаживать авокадовые деревья в оранжерее, помогает ей с мытьем посуды, и Маму это тоже бесит. Папа просит ее отстать от Копии, хотя бы не выговаривать ему, ведь Копия просто хочет им понравиться, хочет любви, их так учат – чтобы получить любовь, нужно стать незаменимыми, вот они и помогают.
Мама выпивает вечером коктейль с виски, предлагает Копии потанцевать, они танцуют под какой-то старый нелепый джаз, лицо у Копии безучастное, но вежливое и неизменно нежное, полное внимания, любви и абсолютной незаинтересованности в происходящем. Как любовь может сочетаться со вниманием и отсутствием интереса, думает Папа, пусть они хоть поцелуются сейчас, ну. Внезапно он начинает чувствовать что-то лихое, гарцующее, молодцеватое, что-то вроде ревности и возмущения, и от удивления и восторга чуть-чуть даже приподнимется всем телом над поверхностью кресла, но потом вспоминает, что Копия им верна генетически практически целиком, и списывает эту маленькую победу над гравитацией на всеобщее ощущение глобальной эйфории и победы над смертью, все-таки именно для этого нам Копия дана (и будет век нам всем генетически верна, повторяет мысленно Папа, доливая себе виски, чтобы больше не думать про инцест).
– Прекрати на него раздражаться. Если он не станет одним из нас, кто-то из нас умрет, – говорит Папа Маме перед сном, обнимая ее. При этом Папа вдруг чувствует страсть, потому что неожиданно понимает, что во всем их нынешнем варианте нуклеарной семьи только два человека имеют целиком и полностью различную комплектацию ДНК – это он и Мама. Все остальное это инцест. И только он с Мамой не инцест. Папу это захватывает всего целиком, как волной.
– Чего это ты, эй! – удивляется Мама. Не очень понятно, рада она или возмущена.
Через пару недель оба отмечают в негромких тайных разговорах в ванной, что Копия все же становится им близкой. Тем не менее, все еще не понятно, удается ли им ее полюбить. Без любви, возможно, потеря будет не настоящей потерей, а если потеря будет не настоящей, случится потеря настоящая. Мама постоянно спрашивает себя: уже получилось его полюбить, или все-таки нет? Это превращается во что-то вроде невроза. Однажды она видит, как Копия играет с папой в шахматы, и умиляется: это просто копия Папы, вот как он коника осторожно перенес, будто с берега на берег реки, через которую нет ни перехода, ни возврата.
– Где же вас таких делают, – удивляется Папа, когда Копия выигрывает у него в третий раз подряд.
– А нас не делают, – внезапно становится откровенным Копия, по-прежнему вежливо улыбаясь. – Мы программа. Причем мы одна и та же программа всегда, поэтому нас не делают, мы просто есть. Нас как бы задали этому всему, как задачу. То есть мы задача, а вы ее решаете разными способами сейчас, все вчетвером. Но если спросить у задачи, как именно она решается, что она вам сможет ответить? Это же самоубийство получится, а как задача может совершить самоубийство?
– Вылитый ты в студенчестве, – позже говорит мама. – Ты такую же херню говорил. Именно поэтому я к тебе даже подходить не хотела, такой противный был, напыщенный, думал, что это кого-то привлечет, фу.
Ближе к Рождеству становится понятно, что к Копии все действительно привязались и он, похоже, стал членом семьи. Всем от этого тяжело, даже младшему Ребенку 1. Оказалось, что в испуганном стремлении как можно скорей полюбить и принять Копию был такой отчаянный и невыносимый страх случайной потери, что окончательное принятие Копии перевело этот страх в категорию, находящуюся за пределами невыносимости.
За пределами невыносимости обычно располагается поле абсурда. Ребенок 1 искренне интересуется, можно ли оставить Копию себе. Ребенок 2 резонно интересуется тем, что случается с семьями, таки оставившими Копию, и как это оформляется документально. Мама объясняет: так сделать можно и это прописано в протоколе, но тогда потерей окажется кто-то из нас четырех, и мы даже не знаем, кто именно, поэтому даже подготовиться сложно – обычно в ситуациях, когда Копии не положено, семьи месяц готовятся: банковские счета, доверенности, пароли на всякий случай. А тут уже нет времени готовиться, на днях Рождество.
– К тому же вдруг речь о потере ребенка, – назидательно говорит Мама. – Представь, мы его оставляем, и ты так рада и счастлива, а наутро выясняется, что потеря – это ты. То есть у нас выясняется. У тебя уже ничего не выясняется, ясное дело. Что ты на это скажешь? Не дури.
– По-моему, он должен был быть с нами изначально, – говорит Папа. – Нас должно было быть пятеро. Почему при создании семьи сразу не выдают такого? Все намного быстрее и проще было бы. И всей этой херни не было бы (Папа знал, какой именно).
