– Слышала? – зашептала одна из них. – Кто-то прошел только что, я видела, дверь открылась.
– Дура, тебе мало ужасов, спи давай, – зашипела на нее вторая.
Прошел в соседнюю комнату, лег на кровать, подумал: наконец-то я дома.
Проснулся на рассвете, вышел на крохотную кухоньку, снова удивившись тому, какое все маленькое, запущенное, жалконькое.
Девочки сидели за столом и раскладывали по липкой клеенке стаканы и блюдца.
– Папа, может, давай билеты поменяем и пораньше домой полетим? – зло спросила Катя. – Я чо-то после вчерашнего отойти не могу.
– Тебе, наверное, тут не надо оставаться, пап, – кивнула Жанна. – Ты говорил, братья твои, типа, ненормальные, устроят тут концерт, а сам что вчера устроил?
– Я всю ночь не спала, – пробормотала Катя, наливая себе какую-то густую черную жидкость – не кофе! – из старенького фарфорового чайника, и он тут же понял – это мамин чайник, мама когда-то давно принесла с работы сервиз, и все разбилось со временем, а чайничек остался.
– Это мамин чайник, – сказал он. – Я тут так давно не был. Полетим через три дня, ну что вы, три дня не потерпите.
– Что ты вчера вообще нес? – строго спросила Жанна. – Ты это потому что пьяный был, что ли? Я думала, поседею, блин. Вот говорила нам мама, что не надо ехать. Мы все равно деда почти не знали и не помнили. Ну, хотя нет, теперь вот уж не знаю, до вчерашнего дня, наверное – а, ты это хотел услышать? Это?
– Так, что такое вчера было? – спросил он.
Катя дернула Жанну за рукав. Жанна начала испуганно тараторить:
– Ничего, пап, ничего. Может, ты выпей водички и поспи еще? Еще рано. У тебя вид такой, ну, непроснувшийся. Ну и когда дядьки проснутся, тоже неприятный разговор может быть. Ты им вчера наговорил такого, что они тебя чуть не убили. Про наследство, еще про разговоры какие-то с тетей Леной, если бы не мы, они бы точно убили тебя, вот правда.
– Не, Жанк, это не мы. – Катя уже дергала Жанну за руку судорожно и резко. – Не мы, стой, перестань. Они от него отстали, когда он начал их разговоры в больнице пересказывать слово в слово. Дядя Мирик так вообще заплакал и сразу ушел.
– В какой, мать вашу, больнице? – начал было уже возмущаться он. Воспоминания о вчерашнем дне, действительно, были нечеткими: вроде бы там был какой-то двойник, но чей? К чему вообще двойник? К смерти в семье? Но у них и так были похороны.
– Пап, ни в какой, ну ты же сам не помнишь, и слава богу, – всхлипнула Жанна. – Иди спать, пожалуйста. Тебе проспаться надо после вчерашнего. Вот, вот твой стакан воды, ты просил в старости подать.
И начала совать ему в руки граненый стакан, до краев наполненный водой. Сами девочки, кажется, пили этот непонятный кофейный напиток.
Выпил воду, вздохнул, вышел из кухоньки. Девочки провожали его мрачными недоверчивыми взглядами. Лег на кровать и снова отключился – и именно в этом быстром, похмельном, суетливом утреннем сне ему в первый и в последний раз после этого дня приснился отец: живой, строгий и немного торжественный.
– Спасибо тебе, – сказал отец. – Я так хотел со всеми нормально попрощаться, думал, не выйдет. А благодаря тебе вчера вот со всеми попрощался, всем все сказал, что хотел. Доволен я. Ой как доволен. Хорошо попрощался со всеми, ой хорошо.
– А со мной? – спросил он, но у него не открылся рот, и из него не донеслось ни звука. – Со мной попрощался?
– А с тобой – нет, – радостно и мстительно ответил отец и растаял в душном утреннем осеннем воздухе.
Когда он снова вышел на уже заполненную, хлопотливую полуденную кухню, братья и их жены старательно отводили глаза, а девочки уже начисто забыли обо всем: нашли где-то огромного рыжего кота, разложили его на дощатом полу, чесали в четыре руки ему молочное полосатое брюхо, хохотали и кричали: «Блоха, вот тут блоха пробежала!» По полу туда-сюда плясало прорывающееся сквозь занавесочный ветер солнце, кот щурился и встряхивал усами, а во дворе колокольчиком в тон смеху звенела насаженная на ветхую щепу покосившегося забора стеклянная баночка из-под майонеза.
Электронная компартия мертвых
Случилась беда: Черишев начал слышать голоса.
В юности он увлекался тем, что сейчас называют «электронный голосовой феномен»: они с друзьями терзали пыльную, перетянутую тугой желтой тканью, бабушкину радиолу в поисках голосов мертвых летчиков, потерявшихся в надломах мягких миров. Щебечущий урюком и баклажаном восточный шум надувался, как шар, сахарной воздушной песней, после чего обмякал гвоздевым дождем и скрежетом, из которого складывались, как фанерные блоки ровно-ровно друг на друга, гладкие и бесстрастные help me, или i need help, или help me out, или help me get out of here. Расшифровывать эти ровные, пустые, лишенные всяческой человечности послания, редко обходившиеся без просьб о помощи, было невероятно интересно: чему тут можно помочь? Как небытие может ожидать помощи, в чем? Вообще, в рамках их студенческой микро-группы исследователей размягченного пограничья происходило много всего интересного, но все закончилось после того, как Ветинеев, самый восприимчивый из них, завалил сессию, потом начал слышать голоса, приказывающие ему срочно начать строить дом в доме (сколотил шаткий шалаш в родительской квартире, переехал туда с радиоприемником), потом повесился в этом же доме на портативной батарее-обогревателе с колесиками, высотой буквально в полметра – на шнуре, полулежа. Батарею ему в дом прикатили испуганные родители, потому что Ветинеев, пока слышал голоса, сильно мерз от ужаса.
После этого юность Черишева закончилась. В зрелость он вступал человеком злым и опытным, навсегда завязавшим с радиоэкспериментами, мистикой, потерявшимися летчиками и очарованием суицидальности. Поэтому когда он услышал свой первый голос – случилось это через пару недель после его 35-летия – он понял: беда.
– Сделай это в воскресенье, – сказал голос утреннему размягченному Черишеву, чистящему зубы. Голос звучал в голове Черишева так, как будто бы прямо в ванной комнате, но все же внутри сознания – как голос из сна или воспоминания, отличающийся от сонного физической, мясной материальностью: будто складки мозга прочавкали, артерия шумно набубнила, выскрипел страдалец-позвонок. Это был объективный голос, он существовал, Черишев его слышал. «Вот и все», – подумал Черишев.
– В воскресенье. В любое воскресенье. Можно не в ближайшее, – успокоил его голос. – Просто ты должен сделать это в воскресенье.
«Покончить с собой», – подумал Черишев. Он еще давно пообещал себе, что покончит с собой, если с ним случится что-то вроде этого, любой первый проблеск фатальной утраты личности; неудивительно, что голос, который наверняка шел из его же подсознания, закономерно посоветовал сделать именно это. Удивительно, что если бы голос сообщил Черишеву что-нибудь другое, он бы все равно задумался о суициде; поэтому рассуждения голоса о воскресенье приятным образом уменьшали энтропию.
