Но Марк и сам начал что-то понимать. В какой-то момент Магда с грустью сообщила Лоре, что мальчик, который рисует для нее картинки и который иногда снится ей, говорит, что, когда она совсем поправится, его больше не будет.
– Это правда? Мне его жалко. Марк хороший.
У Лоры внезапно появилось ощущение собственной педагогической и профессиональной победы, но она не поняла почему.
Через несколько дней после этого Марк сказал Лоре, что хорошо подумал и решил, что он мальчик, и поэтому должен уступить девочке – потому что она сидит, бедненькая, в шкафу, а если он допишет для нее учебник – осталось пару страниц с самой важной информацией – она выйдет из шкафа окончательно и будет жить тут, вместо него, с его мамой, и мама будет ее очень любить. Но сам Марк, кажется, уйдет вместо нее в шкаф, но он мальчик, он потерпит, к тому же это будет вполне героический поступок, а он всегда мечтал быть супергероем и попасть в какое-нибудь странное место, так что почему бы не шкаф, вдруг там будут рыцари, сумасшедшие ученые, Никола Тесла, драконы, меч короля Артура и гигантская бабочка Мотра из внешнего Космоса. Марка немножко смущало, что мама будет плакать, но он взял себя в руки и в течение пары дней дописал недостающие, по его мнению, главы (его письменность стала до такой степени иероглифической, что Лора с какого-то момента уже давно перестала пытаться разобраться в том, как дети общались друг с другом, – Марк жадно изображал странное, Магда страстно вчитывалась в нечитаемое и преображалась буквально на глазах).
С Клиентом Лора тоже как-то договорилась, и Клиент приняла решение – после того, как Марк закончил, как бы между делом сообщила ему: «Марк, прости, пожалуйста. Я люблю Магду, девочку. И хочу, чтобы она жила со мной. И, кажется, я люблю ее немножко больше, чем тебя».
Это была, конечно, чудовищная ложь. Клиент любила Марка больше всего на свете. Но, видимо, разум и эмпатия в ней некоторым образом победили эгоизм, как записала позже в своих заметках Лора, уже давно и прочно претендующая на лавры Оливера Сакса. «Вначале я потеряла дочь, а теперь я теряю сына. Но вы правы, я должна была поступить именно так», – немного приукрасив, выписывала Лора цитату из Клиента. На самом деле Клиент выразилась немного по-другому, но Лоре это показалось неприятным и немного рассогласовывающимся с концепцией книги.
– Полночи рисовал, писал что-то, потом принес и сказал: вот, отдай ей, там последнее письмо, потом лег спать, я села рядом, целовала его, обнимала. – тараторила Клиент в телефон. – Потом проснулась Магда, взяла альбом, сидела с ним целый день, а потом сказала, что Марк ей оставил важное сообщение, но какое именно, она мне скажет потом, через много лет – там инструкция о том, как позвать его на помощь, если вдруг будет очень трудно. А трудно наверняка будет.
– Держитесь, – сказала Лора. – Я буду еще приходить к вам. Все наладится. Ей очень нужна ваша любовь. И давайте ей читать все эти книжки, пожалуйста, потому что в один прекрасный момент вы поймете, что это было не чтение, это было перечитывание. А Марк обязательно когда-нибудь вернется, если будет нужно.
Но Марк не вернулся никогда. Лора еще несколько месяцев ходила к Магде, это было непросто, она была сложная, нарциссичная, немножко недолюбливала Лору, жарко и непримиримо спорила с матерью буквально на любую, даже самую мирную тему, и регулярно – все чаще и чаще – оставалась на несколько дней у отца, который души в ней не чаял. Она все еще чуть-чуть хромала, но было понятно, что все скоро пройдет, все наладится. Еще через несколько месяцев они уехали в Канаду – Клиент открывала там новый бизнес и решила использовать возможность для эмиграции. Вероятно, переезд отчасти был вдохновлен обостренной, болезненной душевной связью между Магдой и ее отцом – Клиент впервые в жизни ощутила что-то вроде ревности нечеловеческой силы.
Лора несколько лет пыталась вернуться к тому, чтобы упорядочить свои записи в книгу, но все как-то не находилось достаточно времени: она училась в докторантуре, потом преподавала, потом тоже переехала. И когда она наконец-то выиграла грант-резиденцию с заявкой про этот занятнейший кейс – чтобы на целых четыре месяца уехать в домик в горах и спокойно заняться проектом – ей пришел e-mail от Марка, намного более краткий, чем она надеялась:
«Здравствуйте, Лора. Не волнуйтесь, найти ваш адрес было просто, потому что я помню ваше имя и фамилию. Я даже успел прочитать несколько ваших статей, пока Магда спала. Хочу сказать вам спасибо за все, что вы сделали для нашей семьи. У меня все хорошо. От одиночества спасаюсь тем, что иногда, когда Магда спит, выхожу в Интернет и что-нибудь читаю, но стараюсь делать это час-два в день, чтобы Магда высыпалась, – регулярный и качественный сон для нее крайне важен. Думаю завести себе аккаунт в Фейсбуке, но боюсь, что найдут мама или Магда, а расстраивать их мне не хочется. Если хотите, мы можем вступить с вами в переписку. Если бы я был, мне было бы интересно заниматься в жизни тем же, что и вы».
После получения этого письма Лора отказалась от резиденции и в дальнейшем делала все возможное, чтобы у нее не оказалось ни минуты, ни секунды, ни мгновения этого чреватого свободного времени – некоторые книги, рассудила она, существуют лишь до того мгновения, пока их кто-нибудь не напишет, и брать на себя такую неподъемную роль она не будет, наотрез, нет.
Тот, кто грустит на Бликер-стрит
Любовь моя, я пишу тебе из сумасшедшей старухи, в которую я пришла поработать, как в cтарбакс. И там ровно такая же очередь: такая же долгая, как в cтарбакс, и такая же сумасшедшая, как старуха. Она часами сидит на скамейке на Абингдон-сквер в самом маленьком парке в городе и крошит голубей. Вокруг нее на подминающихся ножках скачет влажный хлеб, напитанный кровью и утробным воркованием. Это знание разрывает меня на липкие перья, будто я трепещущий голубь в ее пальцах, но без необязательного понимания данной пищевой инверсии или перверсии пребывание мое в старухе неполное, невозможное и ложное – лишь дрожь в правой ноге или похолодание хребта, а хребтом с моей задачей не справишься. Каждое утро я хожу в старуху, будто в писчий храм, и сегодня она у меня сделала успех, нараспев исчертив рекламную газетную рябь марокканской вязью, – еще не почерк, но уже не одержимость неясностью, ненавижу быть неясностью, неясытью, ненастьем. Тут бы и остановиться: слабость, глоссолалия, аллитерация как тень иллитерации самой старухи (поверь, она сама удивлена открывшимся способностям; умение же рвать голубя на переливающиеся фрагменты сверхталантом она почему-то не считает). Но это уже которая по счету попытка. До этого я пыталась писать тебе из собаки, будто из подводной лодки, но во всякой собаке я затопленный подводник, наощупь пытающийся нацарапать успокоительное мироточение прощания, прощения, отмщения не на стене скорей, а не преграде или перегородке. Собака плохой сосуд, пишу я тебе из сумасшедшей старухи невозможностью артикуляции плавсредства и ненавижу ее за эти лопнувшие сосуды в старческой ее голове, за эту мою таблеточную подъязыкость, безъязычие, vessel, lesser. Тут стоп.
Ненастье, случившееся со мною пару недель назад. Счастье прочь. Тут разорвано. Точность: ровно четырнадцать дней, кому я лгу своей небрежной парой, если тот день теперь как татуировка поверх всего – тринадцатое сентября, день, которого нет в календарях.
