Случилось это так. Мира брела после работы к метро случайным дымным парком, мимо плыли тряпичными тенями платаны, где-то за плечами неразборчивыми вскриками на чужом языке переговаривались дети или некие зияющие ржавые мелкие и щуплые щели в дрожащей стене воздуха, закат укутывал все в запотевшую розово-серую пленку, и парк потому казался несущественным, как выпавший из сумочки вчерашний билет на автобус: деталь, элемент, зуд пространства – раньше всегда шумел сплошной серой массой, лиственной автострадой где-то сбоку, а тут свернула и решила пройтись. Отметила про себя: видимо, обычно ей казалось, что парк как бы ремонтируется, реконструируется, перестраивается – на входе развалились, как стражи, пыльные груды шифера. Но когда подошла ближе и рассмотрела, оказалось, что вся эта строительная параферналия – чья-то инсталляция, современное искусство: переливалась медью табличка с именем автора, мимикрия, тайна, фальшивая закрытая дверь, парк для внимательных!
Внимательность вот-вот должна была получить смутное, сладкое вознаграждение: вдалеке лучился масляными огнями маленький, немыслимо четкий, будто нарисованный медленными, отчетливыми мазками золота и сияния, стадион, с которого лилась, как карманный горный водопадик – с прозрачным звериным треском – вечерняя и деловитая спортивная музыка. От бледно-серого шахматного столика отделилась пара фигур – подбежали подростки-девочки, две штуки, и затараторили: не будет сдачи, у вас не будет сдачи?
– Сдачи? – переспросила она. – Но я ничего не покупала здесь.
Все это время она, как обычно, мысленно держала его за руку, но, когда произнесла фразу про покупку, ее пальцы сомкнулись липкими от жары подушечками.
Все. Его больше не было.
Он был самым лучшим, лучшим из всех, и Мира его потеряла.
– Давай еще вслух все будем об этом говорить, кто что тут покупал, – хмыкнула одна из девчонок. – Мы вот ничего не покупали тоже, не хватает немного – поможешь?
Другая ткнула ее кулаком в бок: мол, помолчи – и, почти напрыгнув на остолбеневшую, застывшую от горя Миру, в ужасе щупающую пальцами горячий летний воздух, полезла к ней в сумку, приговаривая:
– Хотя бы копеечку, монеточку, ну, хоть немножечко, не хватает на булочку, хлебушек, молочко, да, молочко. На билет домой, всю жизнь без дома тут сидим, да хоть что-то же дай, черт тебя дери, дура!
Мира выпустила сумку – она упала на залитую серебристо-лиловым, мерцающим сиянием гранитную дорожку (все вокруг стало гранитным, как надгробие, – и пальцы все шарили в воздухе, пытаясь вспомнить, какой она была, его рука, – и не вспоминая ничего, кроме холодного прикосновения этого будущего неживого камня), из нее разноцветным мини-парадом триумфально выкатилась какая-то чушь: пудреница, библиотечная карточка, гигиеническая помада.
– Все не то, все не то, – забормотали девчонки, присев на корточки, – наличные, есть наличные?
Мира села на корточки рядом с ними, посмотрела на свои руки и ахнула: потеряла!
Все сорок три дня, которые прошли с момента их последней встречи, она мысленно держала его за руку, когда гуляла по городу, – эта мысленная рука, живая и теплая, ведущая в мир возможного будущего, была ее продолжением, ее частью, ее надеждой на очередную встречу, и теперь пустота, зияние, потеря. Это было похоже на потерю протеза, костыля, стеклянного глаза – исчезла не принадлежащая организму часть тела, не выполняющая никаких функций, кроме эстетических и примиряющих человека с крушением его цельности, но при этом важная как мост, память и след.
Мира выдохнула, стерла пробежавшие по щекам ручейки слез. Все. Что-то безвозвратное случилось. Потеряла.
Девочки смотрели на нее мрачно и строго, как обманутые животные. Мира начала шарить новыми пустыми руками в карманах, одна из девочек вся дернулась, подскочила, вторая ударила ее кулаком между лопаток и неожиданно взрослым тоном сказала:
– Все, поздно. Пойдем, она уже здесь, не видишь, что ли.
– Стойте, – сказала Мира, – Подождите, если вам нужны деньги, я…
– Теперь они тебе тоже нужны! – осклабилась одна из девчонок. – Все, не надо ничего, клуша дурацкая, дура идиотская! – и расплакалась, и убежала, и вторая, маленькая и злая, побежала за ней.
Мира побежала за ними, но вдруг опомнилась: сумка! Вернувшись, ничего не нашла – сумка будто исчезла. Мира предположила, что это какой-то наркоманский парк, и девочки просили на дозу, и сумку стащили другие наркоманы, и ее саму сейчас украдут и разберут на органы, и это ощущение вечной и верной руки твоей вот-вот вернется, как только я выбегу из этого чертового парка и найду полицию, чуть-чуть подожди.
Но выхода из парка не было – он длился и длился, квартал за кварталом. Местами он был огорожен черной сеткой, местами вместо сетки стеной высились платаны или бездверные стены с сальными мутными окнами. Мира бродила по парку несколько часов, но в итоге пришла к тем же самым шахматным столикам, за которыми уже сидели какие-то бойкие старички. Старички уставились на нее с нескрываемым интересом.
– Мелочь есть? – быстро спросил один из них.
Остальные старички захохотали противными голосами.
Да тут все наркоманы, поняла Мира, даже старики, чертов город.
– Я сумку потеряла, вы не видели? – спросила она. – Зеленая, прямоугольная, с коротким ремнем. Такой медицинский зеленый, медный.
– Сумку! – заржали старики. – Это ты не потеряла еще! Ты тут еще не теряла! Ты где тут у кого сумку видела, покажи! Сумку ей! Еще скажи: кошелек! А? Ха-ха-ха, кошелек тоже, может, потеряла? Нет, не было кошелька?
Мира чуть не набросилась на стариков от обиды: ветхие, противные, исчезающие, а ведут себя, как дети, как девки эти уличные.
– Я поняла, – сказала она. – Молодцы, вы молодцы. Я к вам с полицией еще вернусь, вы мне это повторите, про сумку, про кошелек. Выход отсюда где, в какой стороне?
– Га-га-га-га! – старики чуть ли ни начали биться лысенькими круглыми головами о здоровенные бетонные шахматные поверхности. – В какой стороне выход! Ни в какой стороне!
Мира развернулась и рванула в сторону стадиона, который переливался огнями где-то слева, в какую бы сторону она ни шла. Чтобы успокоиться, она начала пытаться вспомнить лицо – чье лицо, она вдруг не смогла толком сформулировать, забыла имя – лицо, сказала она себе, человека, чью руку я до конца дней своих обещала себе не выпускать из своей, и вдруг выпустила, и все. Лицо не вспоминалось. «Какие у него были пальцы? – спросила Мира сама у себя. – Толстые, как сосиски? Прозрачные и тонкие, как вермишелины? Узловатые, как у артритного пианиста? Такие же, как мои, с короткими широкими ногтями? Было ли у него что-то еще – короткая мясная шея, как из магазина? Острый боевой кадык? Нос, был ли нос?» Не вспоминалось ровным счетом ничего. Мира потеряла его и память о нем – случилось все, чего она больше всего боялась: потерять сумку с документами плюс потерять память и понимание того, почему он был лучше всех. Был. Что-то случилось, но Мира не понимала, что именно. Рука сжалась в потный тревожный кулак. Закат, как и общее ощущение ужаса, все не заканчивался, сиреневая гарь превращалась в ванильно-зефирную подкопченную поволоку, разбавленную густой чернильной синевой, пробивающейся через платаны.
