Она сжала кулак – и не почувствовала ничего и никого, кроме перьев и крови. Да, он по-прежнему был самым лучшим. Просто теперь Мира точно знала, что не потеряет его – не важно уже, каким именно образом ей удастся предотвратить эту потерю, – поэтому у нее больше не было необходимости постоянно чувствовать это назойливое, отвлекающее от прочих важных дел, прикосновение. Кто бы ни держал ее за руку все это время, он получил свою жертву и наконец-то отвязался, подумала она. Потом подумала: какую чушь я подумала, срочно все надо забыть! – и зашагала к метро.
Мир железного зайчика
Мы давно не вспоминали Катьку – железного зайчика, но даже не потому, что забыли о ней, как ее можно забыть, скорей, мы просто давно не собирались нашей вечнозеленой, пряной, тугой, как рождественский венок из прутьев и костей, компанией – у Ленки дачу закрыли хозяева на ремонт, у Сашки проблемы с младшим ребенком и не до этого, у Юльки такая работа, что и себя-то саму нигде не собрать, и мы как-то выживали все эти годы без святочных необязательных историй про железного зайчика Катьку. И зря – они повыветривались, как скалы, стали невспоминаемыми в более узких составах, словно Катька стала нам жать в суставах, торча из нашей коллективной рождественской плетеной кости неловким шарниром, неверным побегом, предчувствием ломоты, хромоты, фатального шага не туда. Когда с месяц назад мы с Юлькой встретились в городе на кофе и попробовали – как обычно! – вспомнить что-нибудь о том, как в те грохочущие разрушением и стройкой всего сущего дни Катька-зайчик устроилась работать билетером в какой-то единственный в городе трамвай и регулярно снабжала нас дикими историями о трамвайных изнасилованиях, рельсовой войне и встрече с царем ее снов ровно в то самое мгновение передачи талончика из ее влажных от утреннего мороза пальцев в его грубое перчаточное сжатие – сжалось, сошлось, и вот они вдвоем пылко сходят с трамвая в промзону прямо в снег и лежат там, как два огромных хвостатых мотылька под увеличительным стеклом господа нашего, беспомощно шевеля мохнатыми крылами. Но воспоминание стопорилось, не шло. Обычно подобные беседы структурировались просто и смешно – как магнитные игрушечные вагончики друг к другу приложить, чтобы получился звонкий легкий поезд памяти – вначале кто-нибудь вспоминал дикую Катькину историю, во всех неправдоподобных ее, алогичных деталях, потом кто-нибудь другой вспоминал, как неловко и случайно выяснилось, что Катька все, как всегда, наврала – потом третий обязательно вспоминал, как реагировал наш непримиримый железный зайчик на разоблачение, со страстью опытного шпагоглотателя настаивая на аутентичности и глубине проникновения воображаемого лезвия в свой натруженный, запекшийся от порезов пищевод – дальше кто-нибудь обязательно выступал в роли свидетеля нелепых, железобетонных, неукоснительных – каких еще? – попыток Катьки реорганизовать реальность согласно собственным же рассказам о ней – и пока клокотало и лилось и звенела вилочка о краешек хрустальной бездны, мы все хохотали и над своей юношеской жестокостью, и над Катькиной бессмысленной боевитой напористостью (да, отмечали мы, она фактически тратила лучшие годы жизни на то, чтобы доказывать нам правдивость своих несуразных, ни с чем не сходящихся историй, и как мы сможем ее отблагодарить за это ненужное подношение?). В тот раз у нас не сложилось, Юлька не могла вспомнить, как же Катька оправдала этот гигантский грохочущий трамвай, откуда она его выкопала, как именно он оказался тем утром около нашего общежития? Король ли Катькиных снов ее выдал, однажды после третьего ящика вина удивленно округлив глаза: какой талончик, мы на курсах по керамике познакомились! (И мы сразу все поняли – та полная неясности и противоречий душераздирающая история с погибшим в автокатастрофе горшечным мальчиком тут же обрела дополнительные очертания и объяснения: вот откуда Катька взяла ту амфору со стихами вдоль и поперек! она специально пошла на курсы, когда мы в очередной раз подловили ее на несовпадении!) Возможно, она специально договорилась с музеем городского транспорта и сняла у них на сутки винтажный трамвай? Но где она взяла деньги? Могла ли она заработать их в ночном клубе? У нее была история о том, как она подменяла подружку, сломавшую ногу, в ночном клубе, впервые в жизни в режиме неподъемного подвига дружбы жалобно извиваясь своим угловатым, мебельным, неловким набором веснушчатых рук и ног вокруг шеста, и вдруг какой-то сердобольный иностранец выдал ей заоблачную, невообразимую сумму денег, из жалости, что ли, – половиной Катька оплатила себе учебу, а еще на половину, допустим, арендовала тот трамвай, чтобы в очередной раз посрамить нас и доказать, что мы в очередной раз предали ее, не верили ей совершенно зря. История про подружку со сломанной ногой у нас тоже не клеилась – вроде бы потом Катька специально повела свою школьную подругу Аделину, неловкую пухлую коровоньку, которая даже на велосипеде не умела кататься, на каток и как-то так все подстроила, чтобы Аделина и правда сломала ногу – не специально, конечно, просто понадеялась, что именно Аделину подведет этот тоненький ледок, беленький снежок, у Катьки была отличная интуиция, и вся эта затея с катком и последующей поездкой в больницу была лишь ради того, чтобы как-то притащить к нам взрезанный будто бензопилой гипсовый корсет Аделины и радостно закричать, что сняли, наконец-то сняли, теперь не придется больше подменять (какой бред! кому была нужна та корова на шесте!). Но могла ли она подстроить это все специально для того, чтобы мы поверили в ту заоблачную сумму, свалившуюся на нее неведомо откуда? Возможно, отправить одинокую, бездетную, но совершенно в Катькином духе упрямую двоюродную тетку Алевтину на бизнес-курсы, а через год устроить ей, уже выигравшей какими-то биржевыми махинациями полвселенной, идеальную катастрофу и черный гроб с завещанием на колесиках было слишком сложным или даже жестоким занятием для оправдания каких-то пяти-восьми тысяч? Ничего не складывалось. После пятого кофе в висках пульсировало. Мы с Юлькой неловко прощались – возраст, память, все нас обмануло-подвело – и разбегались. Точно так же получилось и с Вадиком, с которым мы с год назад сидели в баре «Старый замок», и кто-то из нас сказал – как мы обычно делали, когда привычные темы для разговоров превращались в мелкое, пресноводное безрыбье с просвечивающими сквозь мутную взвесь белыми камушками дна, – а помнишь, как Катька сфотографировала НЛО около больницы, и что она тогда устроила, когда мы случайно нашли пленки и поняли, что она тогда с ними на самом деле сделала? Оказалось, что никто из нас толком не помнит, что именно Катька сделала с пленками. Вадик вспоминал, что ей пришлось специально знакомиться с персоналом той больницы и что она вроде бы даже посидела где-то полночи на снегу, чтобы заработать кровавый цистит, это была вроде бы особенная почечная больница, или именно из нефрологических окон был такой вид. Мне казалось, что все было не так – что Катькины пленки специально испортил какой-то отвергнутый поклонник, который хотел всем доказать, что она постоянно врет, но на пленках и правда был НЛО, и тогда он виртуозно закапал их кислотой из какой-то микропипетки, так называемый «эффект подделки», в прошлом используемый в ученом сообществе для того, чтобы довести коллег до суицида. Но когда Вадик вспомнил про цистит, я тут же вспомнила, что тот цистит Катька придумала для того, чтобы мы поверили, что она и правда была девушкой Артемия и они с ним не спали в привычном нам всем понимании только потому, что у нее все эти три месяца, пока они встречались, был жуткий, невозможный, кровавый цистит, а когда возмущенный до глубины души Артемий сказал нам, как все было на самом деле, не менее возмущенная нашим недоверием Катька подделала этот цистит, провалявшись полночи в снегу, хотя как подделала, по сути, ничего не подделала, мы ее и правда навещали в больнице и, действительно, видели эти бледные шары над болотом за окном, помнишь? Но Вадик ничего такого не помнил, кроме того, что он и надувал те шары, сидя по жопу в ледяной воде: Катька умоляла его об этом так жарко, что он был ради нее готов буквально на все.
