Никто из нас не мог взвалить на себя эту обязанность, и всем было чудовищно стыдно. Катька как будто превратилась в прокаженную, навещая нас на рабочих местах все в том же своем гиперчистеньком застиранном жилетике, будто с чужих ног бежевых брюках из уже неясно какой ткани, может, и не ткани вовсе, и надсадно-белой рубашечке, надетой явно из невротичного, панического, искаженного уже соображения о том, что в белой рубашечке скорей возьмут работать в офис, приличный должен быть вид, не должна выглядеть неудачником.
– Я ее подкармливаю иногда, – призналась Сашка, когда мы собрались с ней, Ленкой и Вадиком вместе – в кои-то веки! – чтобы обсудить, что делать с опустившейся, несчастной Катькой, которой объективно нужна помощь, но как ее оказать – непонятно, невероятно, невозможно. – Заметила, что ребенку готовлю, когда ухожу – и всегда две порции – вторую беру Катьке, и точно знаю, что она зайдет в этот день. И заходит. Девочки, мне ужасно стыдно, как же так, она же была такая, такая. Девочки, что мне делать, давайте мы, может быть, скинемся деньгами, чтобы ей помочь как-то на первое время, а может быть, вы знаете, где нужна какая-то простая работа – уборщицей, почтальоном, с ребенком посидеть?
Мы перебрасывали Катьку друг другу, как пылающую картофелину стыда – никто так и не смог взять на себя ответственность ни за нее, ни за то, что с ней случилось. Хотя о катастрофе – а мы точно понимали, что случилась какая-то катастрофа – она никому не рассказывала. Отмахивалась, отшучивалась: ай, слушай, лучше не буду тебя грузить, ты все равно не поверишь, ты же никогда мне не верила. Или наоборот: да ты же всему, что я несу, верила, так что и тут, что бы я ни рассказала, ты это примешь, поэтому какая разница, что я расскажу, придумай себе там что-нибудь.
И мы придумывали – собирались, как раньше, и придумывали. Решили найти Катькину маму, вроде бы она жила где-то в Новосибирске – но дальше нашей решительности дело не пошло. Потом Юлька, которой было сложнее всего – к ней Катька приходила прямо в редакцию, мрачно, как привидение, проходила по всем коридорам, каким-то сверхъестественным образом минуя охрану (что больше всего потрясло Юльку, так это то, что Катька в своей безразличной, текучей, речной стремительности прошла мимо Дэвида Бирна, который как раз был тогда у них в редакции на интервью – приезжал с гастролями в город, – а ведь когда-то она была фанаткой Talking Heads, буквально наизусть знала каждую их песню! А тут просто взглянула рассеянно ему в лицо – медленно, отстраненно, будто призрак, или будто он сам был редакционным призраком – и это еще до момента, когда оцепеневшая от неправдоподобности этой сцены Юлька почувствовала, что происходит что-то непоправимое, что нужно помчать, побежать, уберечь гостя редакции от сумасшедшей полупрозрачной полустарушки-поклонницы!), нашла для Катьки подработку в больнице на ресепшене, ничего сложного, улыбаться, встречать, заполнять карточки, выдавать талоны. Договаривалась, приносила коньяк, шоколадки. И тут новость – Катька устроила скандал, обиделась, возмутилась.
– Стоит вся красная, всю ее трясет, я впервые вообще у нее хоть какие-то эмоции заметила, не потерянный еще человек, видимо, – рассказывала Юлька в фейсбук-чате группы «Как помочь железному зайчику», созданной нашим коллективным неловким чудовищем вины и стыда. – И говорит: как ты можешь, как ты так можешь со мной, я же должна работать тут, в журнале, почему ты не можешь устроить меня в журнал, чего ты боишься, мне нужно к тебе, в журнал, понимаешь?
Потом началась вообще полная неразбериха; но, как мы были вынуждены признать – намного больше в духе Катьки-зайчика, чем это старушачье шоу немощи и поглотившей человеческую живую волю бездны бесприютности и отчаяния.
– У меня нет документов, – мрачно сказала Катька Вадику, когда он согласился принять ее в студию якобы неоплачиваемым интерном, но платить ей из своего кармана какие-то триста в неделю, причем эти триста мы решили собирать сами коллективно. – В том-то и дело. Я умерла в 2011-м, и у меня поэтому нет документов. Ни паспорта, ничего. Свидетельство о смерти где-то было, но его кто-то взял, может, кто-то из родственников, но я не знаю кто. Да и потом, если бы и не взял, ну вот как бы ты меня устроил интерном по свидетельству о смерти, ты вообще думаешь головой?
– Да, я сказала Вадику, что умерла в 2011-м, – сказала мне Катька, когда пришла пожаловаться на Вадика. – А что мне было еще делать, если он не хочет меня брать на работу без документов, а я действительно, допустим, умерла? Что мне ему нести? Да и если бы я сохранила каким-то образом паспорт, все равно не было бы смысла, я уже давно не на учете в налоговой, все эти индивидуальные номера. Лучше бы, блин, подумал, что делать. Можно же как-то восстановить учетные записи, наверное. Хотя я читала когда-то статью о том, как люди, которых ошибочно признали мертвыми в бюрократическом смысле, потом годами отстаивали свое право функционировать как живые, система вообще не заточена на то, чтобы возвращать мертвых в общество, даже если они умерли по ошибке. А если не по ошибке? Что тогда?
Катька уже не пожирала это ужасное печенье (наверное, я больше никогда не смогу есть именно это печенье – оно казалось мне теперь каким-то навсегда зараженным), я с неделю назад именно ради нее позаботилась о том, чтобы в офисе всегда были питательные закуски – хумус с крекерами, нарезанные дольками органические яблоки в порционных пакетиках, чипсы из сладкого картофеля, еще какая-то дрянь. Она пила кофе и заедала его моцарелловыми палочками из мешочка на десять палочек – одна, вторая, третья. Видимо, у Катьки была моцарелловая диета или моцарелловая же недостаточность.
– Я узнаю у знакомых, кто может сделать документы, – наигранно-бодрым голосом сказала я и возненавидела себя тут же за эту интонацию. – Наверняка кто-то поможет. Не волнуйся. Я тебе верю.
Я знала, что прежняя Катька – если ей не поверить – может специально убить себя, чтобы мы поняли, что зря, ох зря, мы выкатили ей этот неподъемный, предательский мысленный вотум (она читала подобные вещи по интонации, по взгляду, и паническая мнительность в ней сочеталась с болезненной, безошибочной и безжалостной, как нож, интуицией). Более того, если она особенно упрется, то запросто убьет себя в 2011-м году, она такая.
– Мне не нужно, чтобы другие, – ответила Катька. – Мне нужно, чтобы ты взяла меня на работу, неужели не понятно? Почему вы все такие? Какие-то, сука, беспамятные, ну.
– Катенька, – сказала я. – Я очень плохо помню все наше совместное прошлое, и мне от этого так же больно, как и остальным ребятам, поверь. Наверное, мы стали уже взрослые, старые, разочаровали тебя, ты нас явно не такими представляла. Но давай ты и правда сделаешь документы и мы подумаем, как тебе помочь. И вот, например, хоть я плохо помню – но ты когда-то нам рассказывала про Авдотью – я запомнила именно благодаря имени, редкое имя же – которая работала в паспортном столе и могла подделать из мертвого паспорта любой живой паспорт. Помнишь? Это было тогда, когда у тебя нашлась сестра-близнец в Канаде, а потом оказалось, что просто паспортная ошибка, но потом все же выяснилось, что не ошибка. Авдотья, помнишь?
