В тот вечер Лии удалось затащить меня к своей бабушке. Она уже с месяц назойливо, почти агрессивно настаивала на этом знакомстве; ты не представляешь даже, повторяла она, все, что ты читала про все это, – ложь, бабушка до сих пор все отлично помнит, ты просто не поверишь, в это невозможно поверить, всех помнит и про каждого тебе расскажет. Бабушке было что-то около 80, и в 60-х она, по уверениям Лии, общалась с Энди Уорхолом, еще какими-то поп-арт-художниками и группой Fluxus – да она с Йоко Оно выпивала чаще, чем мы друг с другом, тараторила Лия, ей Ла Монте Янг оперу посвятил (я не была уверена, писал ли Ла Монте Янг оперы), да у нее висят повсюду ее портреты авторства этого – ну, этого – ну, который как Лихтенштейн, но не Лихтенштейн – ты в этой чуши лучше разбираешься, я таким старьем не интересуюсь – ну, помнишь? Фамилия еще такая, как Кунц, но не Кунц? Катц? Нет? Ну тогда не знаю, наверное, не так уж ты в этом и разбираешься.
Я кивала, кивала, не так уж в этом я и разбираюсь. Лии очень хотелось поделиться со мной всем миром, как мне казалось в тот момент, она прямо-таки навязывала мне этот мир. Сама Лия работала в интердисциплинарном жанре и регулярно выставляла в лучших галереях города свои смутные, рябящие инсталляции на стыке скульптуры и видеоарта с зыбкими, фрагментарными, текучими поверхностями, поверх которых текли, как слезы, какие-то видеоизображения; я в этом не разбиралась, я вообще толком ни в чем не разбиралась, но у Лии в семье оказалась династия художников по женской линии, и она так напористо хвасталась бабушкиной юностью, что мне пришлось прийти с ней в гости к старушке, знакомиться – и демонстрировать, что это знакомство для меня критически необходимо. Это было даже важнее знакомства с родителями. Возможно, Лия таскала всех друзей и подруг к бабушке – и если бабушка, скажем, не одобряла гостя, то Лия тут же отбраковывала эту ненужную, суетную дружбу.
Бабушка выглядела озадаченно и благородно – кажется, она не могла до конца понять, зачем Лия меня к ней притащила. Я, в свою очередь, не могла понять, на какой из стульев можно садиться – некоторые выглядели как элементы интерьера и безмолвно наблюдающие за нами вещи без назначения – но бабушка кивком головы обвела все предметы в доме, приказывая располагаться, – ее жест распространялся даже на угольчатые, дымные серебряные рамы картин, так что если бы я физически имела возможность взлететь и присесть на край рамы, это было бы целиком нормально. Бабушка была статная, тонкая и вертикальная, как медный старый светильник, – горизонтальных линий в ней не было вовсе. Разве что тонкая, шифоновая повязочка на голове давала необходимый маркер горизонта. Лия тоже любила носить такие повязочки – это в каком-то смысле роднило ее с бабушкой. Бабушка оказалась неожиданно неразговорчивой, но очень вежливой и простой – провела быструю, лаконичную экскурсию по квартире (это были не ее портреты), оказалось, что часть работ она и правда приобрела в 60-х за бесценок (Мэн Рэй, оригиналы) и вроде бы она и правда смутно приятельствовала (возможно, так же, как я приятельствовала с Лией) с какими-то культовыми художниками, но рассказывать ей об этом не хотелось или не хотелось рассказывать именно мне – возможно, я проваливала миссию и не понравилась ей с первого взгляда. Заинтересовалась мной бабушка только тогда, когда я в ужасе указала на полочку, где стояла страшная, деготного цвета бутылка. Это был бальзам «Чорны бусел», который никак не мог появиться дома у бабушки, вроде бы лично знакомой с Энди Уорхолом, – никакая, даже самая искусная фабрика чего угодно не могла бы произвести подобной смертной крепости бальзам, робко заметила я, не желая углубляться в воспоминания.
Мне показалось, что реальность издевается надо мной самым банальным и грубым способом – последнее, с чем я могла столкнуться в этой заставленной музейными вещами нью-йоркской квартире, в которую никогда не попала бы, если бы не снисходительная, покровительственная дружба Лии, – это подобный привет из смутного белорусского прошлого. Словно мокрым паспортом хлестнули по щеке.
Бабушка улыбнулась как-то более приветливо и объяснила, что бутылочку бальзама привезла ей одна из ее бывших учениц, родом откуда-то из Восточной Европы, кажется, Болгарии или Польши, вы ведь оттуда? Из какой-то полу-Польши? Да, я оттуда, ответила я, и у нас уже несколько лет не производят такой бальзам, кажется, поэтому бутылочка вызвала у меня мощнейший прилив ностальгии по родине, ну, вы понимаете, как это работает, ностальгия (я не очень понимала, как говорить с бабушкой такого уровня).
– Давайте тогда ее и откроем, – сказала бабушка. – Я держала ее только ради формы бутылки и из уважения к ученице. Вдруг она бы снова когда-нибудь зашла, а пить бальзамы я не люблю, они забивают мне горло. Лия, возьми бутылку. Это что-то вроде абсента или аперола, да? Он у меня стоит уже лет пять, кажется. Весь в пыли, извините. Вы как его пьете обычно?
Она протянула Лии бутылку. Точно так же, я подумала, она когда-нибудь протянет Лии всю эту квартиру и все эти картины. Лия демонстрировала мне не столько бабушку, сколько степень благородства своего происхождения (ее франко-грузинская прабабка, по ее словам, эмигрировала совсем крошкой на «Титанике», но скрывала это всю жизнь из гордости, чтобы не спекулировать) – мне было нечего предложить ей в ответ, кроме ряда унизительных провинциальных воспоминаний, связанных хотя бы и с этой деготной, угрюмой жидкостью, в гомеопатических пропорциях текущей, я уверена, по венам каждого из нас, каждого из тех, кем была в том числе и я. Уорхол и мой поверхностный, застенчивый интерес к в любом случае непостижимой чужой культуре показался мне совершенно неестественным, натянутым, как стальная струна, – именно такой же натянутой была бабушкина улыбка до момента обнаружения мной бутылки бальзама.
Я уточнила, что «Чорны бусел» правильнее пить с черным же сладким чаем (лучше с медом) и наливать его лучше в отдельную маленькую холодную рюмочку. Бабушка принялась заваривать невозможно редкий грузинский чай, тоже привезенный бывшим учеником, каким-то очень известным и равноценно редким художником. Я мало что поняла, потому что вид бутылки с бальзамом «Чорны бусел» вызывал у меня трепет. У меня немного дрожали руки. Я потрогала бутылку – на ней выступила пыль, как пот.
– Я боюсь его пить, – сказала я Лии, пока бабушка бегала туда-сюда с фарфоровым чайничком в супрематические оранжевые кресты. – Знаешь, обнаружить такую бутылку дома у твоей бабушки для меня намного страшнее и страннее, чем если бы у нее там сидел на полочке крошечный Йозеф Бойс в обнимку с серым волчком. Ты мне хотела показать это, а я увидела – то. Вот эта бутылка – натуральное ТО.
– Так-так, очень интересно, – сказала Лия. – Давай рассказывай. Это вызывает у тебя воспоминания? Это флешбэк? Выкладывай все. Что-то у тебя с ним связано? Ты считаешь, что это невозможное совпадение – что дома у моей бабушки оказался какой-то знаковый напиток с твоей родины? Но ты же понимаешь, что учениц у моей бабушки были тысячи, если не больше, – и все к ней едут, все что-то несут, бивни мамонта, рога марала, домашнее варенье из инжира в банке с золотой фольгой. И не волчок, а койот.
Я замялась. Объяснить ей хоть что-нибудь об этой странной субстанции было бы невозможно. Как и про серого волчка.
