А потом она просто перестала мне звонить, а когда звонила я, так холодно спрашивала, что именно я хочу ей сказать, что я застывала, как янтарная невысказанная вещь внутри сверхзвуковой мухи, – и невозможность, нелепость этой метафоры и меня в ней рождали некие сверхновые разновидности неловкого молчания. Ничего, мямлила я, как будто и ничего.
Но потом и это прошло. Все проходит.
Через пару месяцев после последнего моего янтарного «ничего» мы случайно столкнулись в библиотеке. В ее руках была стопка широких белых книг по дизайну. В моих – узкие черные книжечки о причудливой лживости памяти при попытках рассказать значимым незнакомцам о травматичном биографическом опыте.
– Ну как ты? – спросила Лия. – Получше?
Ее глаза насмешливо метались туда-сюда под челкой, рассматривая меня в движении, хотя я почти не двигалась, как кролик в свете этих обнажающих, унижающих фар нелюбви. Лия выглядела уставшей и от этого особенно дерзкой и красивой, но я ничего этого не чувствовала – ни себя, ни ее усталости, ни дерзости, ни красоты, причем красоты я не чувствовала вообще в этом мире целиком как категории – буквально отключилось целое понятие или светофильтр.
– Нормально, – сказала я. – Видно же, что получше.
– Не видно, – сказала Лия. – Пошли поболтаем. В библиотеке говорить нельзя, все шикать будут. Тут хорошая кондитерская через дорогу, м? Расскажешь наконец-то то, что хотела. Я же помню, ты все хотела поболтать, так вот у меня как раз есть полчаса времени, поболтаем.
Тут, конечно, мне нужно было сказать «нет», но я вдруг поняла, что мое твердое, мучнистое «нет» липнет к горлу, как зеленая булочка смерти – липкая, тестяная, удушающая. Я кивнула: да, пойдем. Вот и смерть моя пришла, подумала я в этот момент. Усталая, красивая, с фарами, сияет и освещает мой путь – куда? Сама знаешь куда.
– Вот эти булочки особенно хорошие тут, – испытующе сказала Лия. – Я возьму тебе и себе, хорошо?
Я устало кивнула. Лия отвалилась от прилавка – насмешливая, довольная, шаткая, как журавль. У нее в руках был пластиковый подносик с двумя симпатичными зелеными булочками на тарелочках. Зелеными булочки были из-за пудры из зеленого японского чая матча. Я вдруг поняла, что не хочу ее больше видеть никогда. Еще я поняла, что сегодня – девятое марта. Мне всегда почему-то хотелось верить, что Лия целиком инсценировала ту сцену со слезами – то ли для того, чтобы меня подразнить, то ли для того, чтобы подыграть мне – или, вероятно, она пыталась найти легкий легальный способ наброситься на меня с поцелуями (где еще это делать, если не в бабушкиной гостиной среди картин, пока старушка беседует с агентом о том, как бы повыгоднее их продать). Но теперь у меня почему-то не получалось в это верить.
Лия поставила поднос на пластмассовый столик. Поднос грохнул, у меня задрожали руки. Не слишком ли часто у меня дрожат руки, спросила я себя и ответила: слишком. На стенах в кафе висели маленькие, будто детские рисунки Уорхола с собачками, репродукции. Я вспомнила, что Лия хвасталась, что у ее бабушки дома висят оригиналы этих рисунков – но я там никаких собачек не видела. Возможно, они скромно ютились в бабушкиной спальне, и именно их продажу она обсуждала с агентом.
– Помнишь историю с бальзамом? – спросила я, указывая на булочки предательски дрожащим пальцем.
– Да, помню, – сказала Лия. – Ты очень впечатлительная. Ты всегда такой была. Тебе выгодно такой быть.
Я снова подумала о том, что почему-то не хочу ее больше видеть никогда.
– Ты тогда все придумала? – спросила я, трогая булочку пальцем.
– Я? Мне казалось, что это ты у нас такая, придумщица, – улыбнулась Лия. – Я не придумываю ничего. Работаю. Куча проектов, выставки, резиденции. Нет времени на придумывание, понимаешь?
Я посмотрела на ее руки, они не дрожали, как мои. Я ощущала себя такой же глупой и никчемной, как раньше. Возможно, я и оставалась такой же – глупой и никчемной. Но мне было страшно и я не могла это скрыть.
– Мне страшно, – сказала я. – Что происходит?
Лия пожала плечами:
– У меня была одна подруга – вот как ты. В смысле, была подруга – мы не общаемся уже. Так вот она всегда тоже… преувеличивала все.
– И что?
– И ничего, – растерянно сказала Лия. – Ну, рассказывай давай. Ты же постоянно звонила и хотела что-то рассказать мне про себя, как там ты живешь или что. Рассказывай! Я тут, я слушаю тебя наконец-то, как ты хотела.
– Да ничего такого и не происходит, – замялась я, уже ненавидя себя за очередной приступ этого удушливого жуткого теста во рту. – Дописываю магистерскую работу. Немножко преподаю, но так, ничего серьезного.
– Все? – прищурилась Лия. – Вот прямо это все, что ты хотела сказать?
Это была очень странная встреча. И я точно знала, что я вряд ли ее запомню, потому что все, что я выбрала запомнить, я запомнила тогда, когда она заливала слезами мое лицо и просила прощения за все, что мне пришлось пережить потом и, вероятно, за то, что я переживаю прямо сейчас. Я засобиралась, чтобы не переживать, но вспомнила, что на подносе угрожающе, как пистолет, лежит пышная зеленая булочка, заряженная тестяными шарами удушья.
– Ешь, ешь, – пододвинула мне ее Лия. – Давай.
И широко заулыбалась своей щербатой, дощатой, фортепианной улыбкой.
В этот момент я поняла, что почти ненавижу ее. Я взяла булочку в руку. Лия наблюдала за мной с плохо скрываемым триумфом, рука моя дрожала.
– Я чо-то не понимаю, что с тобой происходит, – сказала она. – Давай кусай.
Я поднесла булочку к лицу, она нависла надо мной, как Чужой из фильма. Я не могла от нее откусить, было страшно. Я вздохнула и закашлялась – в нос попала невесомая сахарная зеленая пыль. Я кашляла и кашляла, и белый пластиковый подносик покрылся зелеными капельками слюны.
– Тебе принести воды? – с легкой досадой спросила Лия. – Ты же даже не откусила.
– Это порошок, – знаками показала я. – Я не могу говорить, потому что я случайно вдохнула этот порошок.
– Так ты, я так понимаю, ничего мне не расскажешь даже толком, – вздохнула Лия, когда я более-менее откашлялась. – Ты же хотела. Ну. Ты же звонила. И что? И что теперь?
– Да ладно, – сдавленно прохрипела я. – Ничего. Не могу говорить. От кашля голос сел, подавилась, чертова эта звездная зеленая пыль.
– Ладно, я пошла, у меня было только полчаса, – вздохнула Лия. Было заметно, что ей со мной скучно и что она сделала все, что могла, чтобы меня растормошить, но я не тормошилась. – Ты мне так и не рассказала ничего интересного.
Я ответила максимально ненатуральным из всех своих фальшивых голосов:
– А я просто, знаешь, подавилась этим порошком и вдруг сразу подумала про все, про жизнь и смерть, вот я живая, вот я мертвая, вот я сейчас оденусь и выйду на улицу – и там будет звенящий, полный жизни март, и самое красивое во вселенной здание библиотеки, и весь этот тихий и правильный порядок невидимых и видимых вещей – и вот перед лицом этой тихой тени, пройдя несколько неслышных шагов долиной смерти, я вдруг поняла, насколько глупо и бессмысленно и, по сути, несущественно все то, что я когда-то хотела тебе сказать.
