Через две недели после этого золотого утра, когда Капа кралась мимо гостиной с ночной порцией очередных книг, она услышала какую-то очень знакомую, но совершенно не знакомую песню.
– Что это? – остолбенела она.
– Это фильм, – сказала мама.
– Что это звучит? – закричала Капа. – Саундтрек, блин, это что, блин?
– Ты в порядке? – спросила мама.
Капа помчалась в свою комнату, рухнула на пол и ощутила, как из ее глаз, горла и носа хлынула какая-то космическая соленая жидкость, заполняющая ее защитный золотой скафандр мгновенно и целиком – отчаянно и неостановимо, как землетрясение.
Капа рыдала до утра, пока ее не нашел, привлеченный необычными звуками, отец и не притащил ей стакан виски с накапанным туда полпузырька валерианы.
– Я ничего не помню, – глухо сказала Капа, выпив стакан залпом.
Это было второе воспоминание.
И именно тогда она поняла, что делать с третьим. Это напоминало ей дурацкий мамин детективный сериал, на разгадку которого у нее – и у кого-то другого – была теперь целая жизнь. Эта странная, необъяснимая татуировка на лице, на которую все реагировали с примерно одинаковым ледяным ужасом, была третьим воспоминанием – все обстоятельства того, когда и в связи с чем Капа ее сделала накануне операции, были ей недоступны – но не так, как, допустим, недоступны книги в закрытой наглухо комнате, а, скорей, как недоступны вырванные из прочно зажатой в руках книги самые важные страницы.
– Папа, принеси еще виски, – попросила она. Отец вышел и пришел с целой бутылкой и стаканом для себя.
– Мне кажется, что он меня обманул, – пожаловалась Капа. – Что все это неправда, что не было никакой пересадки. Что он просто забрал три моих воспоминания и ушел с ними. Мне ужасно его не хватает теперь.
– Кого? – растерянно спросил отец.
– Я не помню имени, – сказала Капа. – Поэтому и думаю, что он ускользнул именно с ним, как вор. Но это несправедливо. Мне больно. А ведь никто не должен страдать.
– Всем больно, – сказал отец и наполнил оба стакана до краев. – Это жизнь. Нормально. И не такая уж и страшная эта штука со стрелками, я уже почти привык. Хотя она совершенно ни на что не похожа – поэтому страшная, как смерть.
Ничего, подумала Капа, рано или поздно все выяснится. Тот, кто узнает эту татуировку через много лет, – он ей и объяснит, что произошло на самом деле, почему она ее сделала, кто куда ушел, кто куда пришел и кто она теперь. Почему она не догадалась сразу? Сама бы она, конечно, не додумалась до такого; во всем этом зияла провалом и пустотой грядущая неведомая ясность.
Отец допил виски и, немного пошатываясь, ушел на работу: было семь утра.
Капа доползла до кровати и залезла под одеяло прямо в одежде. Стены слабо качались, будто пели ей тектоническую вибрирующую колыбельную. В ее животе перекатывалась, как колбочка с водой, какая-то тихая музыка. Ничего не болело, жизнь разворачивалась впереди гладкой влажной ледяной полосой, как свежезалитый каток. Мир казался огромным и непостижимым, и кто-то новенький из семи миллиардов человечества в режиме хаоса и случайности хранил главную ее тайну. Капа подумала, что если в ближайшие десять-пятнадцать лет она не станет известной на весь мир и ее лицо не будет улыбаться этими крепкими чувствительными (всеми, кроме одного) зубами со всех билбордов планеты – она ничего не выяснит про третье воспоминание – и ей, к сожалению, больше ничего не остается. Что ж, теперь у нее появилась цель в жизни, и в этой цели не было ровно никакого тщеславия – человек имеет право на абсолютно любой сценарий своей судьбы во имя того, чтобы рано или поздно его узнал кто-то тот самый. «Именно с рассказа про эту историю с татуировкой я и буду начинать свои интервью», – удовлетворенно подумала она перед тем, как наконец-то по-настоящему заснуть.
Внутри тебя в твое отсутствие
Каждое утро мы заливаем их воском. Воспоминания, фигурки, восковое мороженое. Воска много, даже слишком: пчелы приносят его отовсюду и лепят куда угодно. Позавчера, допустим, они тщательно и при этом мгновенно создали точные копии всей кухонной утвари – каждая ровно в 10 сантиметрах южнее оригинала (если 10 сантиметров южнее – это стена, то лепят внутри стены, осторожно разбирая ее при помощи термитов, хотя, конечно, термиты не помогают осознанно, а становятся частью единства пчел в этой ситуации). Вчера с утра слепили бюсты всех писателей, чьи книги мы читали последними (Данута читала Элену Ферранте, представьте, как повезло той части человечества, которую все еще интересовали книги), вечером снова восковой Наполеон. Они всегда лепят Наполеона по вечерам, потому что это чье-то из нас воспоминание, которому проще всего существовать в восковом виде; по ряду причин ничье другое воспоминание не содержит в себе столько воска, а когда лишний воск, необходимо это воспоминание и его повторение. Впрочем, откуда столько воска в пчелах, тоже вопрос. Откуда в мире столько воска, если отвлечься от пчел. Но что-то не получается отвлечься от пчел.
По утрам Наполеон тает, как снеговик, и мы макаем в мгновенно затвердевающий воск стаканчики для молока: так у него больше шансов остаться молоком, воск все останавливает.
Потом Наталия варит кофе на всех, и тут важно следить за процессом. Молоко вырывается из рук, принимая форму рук, с кофе тоже не все просто, он из Колумбии, и в нем что-то уже живет – но пока его мало, твердая молочная рука вдруг сама хватает кофейный комочек, с силой вжимая его в рожок кофемашины, чтобы сразу же после рассыпаться в теплые пенные брызги. Я ассистирую: стою с кастрюлькой. Кастрюльки сейчас нужны. Теперь всюду необходимо стоять с кастрюлькой.
Вирус пошел с прошлого года: живые организмы начали организовываться в паттерны и воссоздавать вещи, мысли, иногда состояния или предположения, часто страхи, сны, подозрения, беспочвенные обвинения. Пчелы лепят скульптуры. Зайцы сложились в тайный военный чертеж. Кошениль стала Викиликс (ярко-красным поверх всех белых поверхностей – читай, не читай, теперь все открыто миру, тайн больше нет). Бабочки садятся на живот сопернику, если влюблен. Хотя никто уже не влюблен. Когда влюблен, вообще на улицу не выйти. Олени выстраиваются на поле в точности как игроки в футбол во время финального евроматча – просто словили картинку, трансляцию. Опоссум-мать развешала на себе, как прищепки, микроскопических детенышей в форме свежего твита одного из актуальных президентов – или это еще не написанный твит. Птицы с утра, дробясь и разлетаясь, мурмурируют в мерцающие заголовки, отвергнутые редакторами (хотя никто уже не редактор).
Мысль теперь по-настоящему материальна: ты думаешь о том, что неплохо было бы прыгнуть под поезд метро, и видишь эту мысль, выложенную смирными, глянцевыми божьими коровками на собственном потолке, и ты ли тот самый человек, которому когда-то померещилось, как шероховатыми шерстяными ночными бабочками на этом же потолке было выложено вечное «коммуникация невозможна» (если поджечь их, понимал ты тогда, станет возможна, но от силы минуты на две или три) – и если да, то связана ли эта вспышка прозрения с тем, что случилось позже? А если нет, то не превратился ли ты, цитируя собственный же текст, в то же самое, что происходит вокруг? Все превратилось в цитату, повтор, биотекст. И ты тоже. И я тоже.
