В лагере важно вовремя убирать вещи, иначе придут животные или насекомые и сложатся в эту вещь, а подмену не всегда можно заметить: как-то Наталия почистила зубы зубной щеткой из лесных клопов (лесной щеткой из зубных клопов, шутили мы). Жуки-пожарники обожают склеиваться в вещь, они и до вируса извечно стремились к овеществлению в неприродном объекте. Все обожает склеиваться в вещь. Вещи перестали иметь смысл: они стали образами, тенями, идеальными вещами, стать которыми может все, что угодно. Я бы назвала этот вирус плотью мира, как у Мерло-Понти. В прессе его выгодно определяют через природную шизофрению – теперь действительно все вокруг за нами следит, все о нас знает и читает наши мысли, но от этого наши мысли перестали иметь значение. Оказывается, когда мысли снаружи, понимаешь, что все мысли по сути одинаковые. Никому не нужны ничьи мысли, особенно теперь. Вот муравьи снова сложились в так называемые мысли Алены на кухонном столе – никому не нужны мысли Алены на кухонном столе, несмотря на то, что они в основном про нас всех, и часто нелицеприятные. Что там про нас думает толстая глупая Алена (первая школьная любовь М., вышла замуж, родила четверых, даже не помнила, кто у нее был первым, и дико удивилась, когда приехали и сказали, что М.) – никого не волнует. Волнует, как сварить кофе с молоком, чтобы молочнокислые бактерии (достаточно двух!) не превратили молоко в молочный куб, молочный кофейник, молочную цитату из Фуко, молочный штырь в когда-то распоротой ноге Лизы-Марии, молочный фетус последнего, свежайшего ребенка Алены, которого она мрачно носит в себе, как наиболее тяжелую мысль, наиболее замкнутую на себе вещь. Молоко нужно греть до того, как бактерии успеют закольцеваться. Продукты лгут, текстуры обманывают, биоматерия предает. Не лгут только вещи, но с тех пор, как все живое стало беспорядочно имитировать собой вещи, искренность вещей перестала иметь значение. Вообще все перестало иметь значение – с тех пор, как все вокруг стало значением.
Сегодня М. должен был приехать именно ко мне. Мы сели на крыльце и стали ждать, пока приедет М. Кофе получился отличным, совершенно мертвым на вкус – Наталия делает его лучше всех. У Даши, например, молоко всегда убегает (я не буду объяснять). Сварить мертвый кофе – настоящее искусство в мире, где искусства больше нет.
Приехала машина, привезла ящики с продуктами и антибиотиками, как обычно. За рулем были еноты – пятеро енотов образовывают невысокого человека, возможно, мексиканского подростка. Внутри кузова тоже были еноты: разгружали ящики, что-то хрипели друг другу. Нас они не замечали, потому что у них было что-то смыслообразующее с машиной и ящиками – они и были машиной и ящиками. Ласточки, мечущиеся над крышей, сложились в сообщение: это продукты на неделю. Мы поняли: Управление научилось немного контролировать происходящее. Возможно, скоро у нас всех будет биоинтернет, и в иной природы технологиях не будет необходимости. Возможно, к этому все и идет. Возможно, это никого не интересует, кроме меня, – на крыльцо подсаживается дородная Алена и начинает мрачно интересоваться, когда эксперимент закончится и нас наконец-то отвезут домой, а то ее тошнит. Мы уходим на другое крыльцо – утренняя тошнота беременной бледной Алены часто принимает форму маленьких бело-розовых котят и носится за нами до вечера, изящно подтекая под захлопнутые двери (обычно мы заманиваем тошнотных котят в ванну и смываем их душем, наловчились уже).
Я рада, что мне есть с кем обсудить мои предположения про биоинтернет – я тут с Настей. К ней тоже приезжает М. Когда-то, когда я училась на пятом курсе, М. встречался со мной сразу после Насти, но через полгода, после того, как мы с ним разошлись, он вернулся к Насте, но достаточно быстро разошелся и с ней, а вот мы с Настей подружились, потому что тогда у М. был хороший вкус, ему нравились умные и красивые девушки, и почему бы не использовать это. Мы с Настей тоже были как чередующийся биовирус. Когда М. приезжает к ней, он обычно состоит из комаров, поэтому она его приездов не ждет – потом ходит в волдырях, как аллергик, отхлестанный по щекам крапивным букетом. Хотя он иногда говорит ей комплименты. Пищит что-то, точнее.
Ко мне М. приезжает разный, редко из насекомых, только один раз был из саранчи. Этот строгий акридовый М. говорил стрекотом, передал новости от мамы почему-то. В тот раз он захотел остаться на ночь, но я уложила его на соседнюю кровать на случай, если ночью что-то пойдет не так и вся саранча разбежится (вирус проявляет разную степень плотности в связи с геомагнитными полями, солнечной активностью и чем-то еще, чем-то еще). К Лизе-Марии приезжал М. из богомолов и лез обниматься все время, она неделю в себя приходила. Ко мне приезжал и обычный микробактериальный М., молочно-кислый тоже приезжал: по виду вообще обычный М., только запах псиный и бесприютный. Рассказывает в основном про свои путешествия и про себя как некий мелкий генетический проект, один из нескольких миллиардов, но сбивчиво. Как будто книгу, которой раньше был М., разрезали на мелкие листочки и сложили в хаотичном порядке, не подозревая, что и изначального-то порядка никогда не было.
Мы все уверены, что М. классный. В других лагерях все намного хуже, мы знаем. Многие из нас были в свое время крепко влюблены в М., Даша даже резала руки из-за него (теперь Даше лучше ничего не резать – мы уже знаем, что происходит с кровью). Мы не знаем, кто это на самом деле, но иногда он может рассказать нам что-нибудь о животных, потому что это его выбор – предоставить голос животным. Поскольку у него есть выбор, он – живое существо. Поскольку он многое о нас помнит, это М. Иначе мы мыслить не можем – а если бы мыслили, все бы это сразу увидели: вот уже хор вечерних лягушек затягивает свою закатную песню «Он – живое существо».
В своей комнате я обнаруживаю енотов, роющихся в шкафу. Оказывается, это визит М., на который разложилась доставка продуктов: биокванты, образовывающие реальность, часто в зависимости от ситуации складываются в различные ее составляющие, чтобы было проще. Заметив меня, еноты запрыгивают друг на друга, образовывая что-то вроде смутной тени с пластикой настоящего, живого 23-летнего М., которым я его помню. Умершего 31-летнего я представить себе не могу, мы с тех пор почти не общались, только изредка «лайкали» фото друг друга в соцсетях. О своей смерти М. почти ничего не может рассказать, потому что со мной ему вечно 23. Навещает меня он, потому что влюблен (в 23 он был в меня влюблен). Я слышала, что, когда он навещает тех, с которыми случайно один раз, это так и оформлено всякий раз – он неожиданно стучится в их комнату среди ночи и говорит, что заблудился, интересуясь, нет ли у них свободной кровати переночевать, интернет не работает, airbnb предал, гостиницы отказали, суровая ночь вступает в свои права и надо бы что-то придумать, привет. Все честно, никаких сюрпризов. Один раз он был пятьюстами улитками – самый жуткий вариант для one night stand.
Когда к одной из нас приезжает М., он не замечает остальных – видит только ту, к которой приехал, и существует только в той реальности, которую они когда-то вдвоем разделяли – день ли, год ли, на всю жизнь и в общий гроб ли. Остальные обычно готовят что-то на кухне, слушают музыку, ведут записи для Управления и читают их, хохоча, друг другу. Мясо, обвалянное в бледной, как покойничья пудра, муке и оставленное без присмотра, тихо пошлепывая, как в фильмах Яна Шванкмайера, слепляется в скульптуру Лаокоона и его сыновей (на сыновей не хватает мяса, поэтому сыновьями становится кефир, который Оля легкомысленно забыла закрутить – хотя нас за легкомысленность штрафуют). Кто-то из нас, видимо, вчера шутил про Лаокоона, но уже не вспомнить кто. На крыльце крольчата складываются в букву Х. – Ксения, это Ксения. Если бы у нового мира было имя, он был бы Ксения.
